— Как мама? Как отец? — Я поставила Гортензию на пол. Почему родители не встречают меня?
— Твой отец нездоров. — Да Гертруда открыла тяжелую дверь в сахароварню и взяла Гортензию за руку. Я вошла следом за ними.
Пол в котловой комнате был усыпан стеблями тростника. В нос нам ударил знакомый запах сахарного сиропа. В углу я увидела ведущую в подвал лестницу — к комнате, где я когда-то отбывала наказание. Неужели это было на самом деле?
Наверху послышались голоса. Я стала подниматься по скрипучим деревянным ступеням, в коридоре было темно.
— Мама!
Она появилась передо мной в коричневом муслиновом платье и белом чепце из гофрированной ткани. Все такая же строгая, как раньше, только в глазах появилось что-то новое; я не поняла, что именно.
— Вы только посмотрите на нее! — Она взяла меня за руки и отступила назад, рассматривая меня. — Ты исхудала, Роза.
— И ты тоже.
Она сильно постарела, чего я совсем не ожидала.
— Ты выглядишь как картинка.
Руки у нее были шершавые и сухие.
— Ты видела Гортензию? — спросила я.
— Твою дочку?
Мы обе обернулись, услышав хихиканье Гортензии. Вошла Да Гертруда с моей девочкой на плечах. Гортензия улыбалась: в одной руке был зажат стебель тростника, другой она держалась за голову Да Гертруды, закрывая ей глаз.
— Вот так же я и тебя носила, Роза, — сказала Да Гертруда. — Помнишь?
Я улыбнулась, взяла на руки Гортензию и повернулась к маме.
— Вот моя девочка, — сказала я.
Мама погладила пальцем гладкую кожу на руке Гортензии, которая замерла, засунув в рот тростниковый стебель.
— Какая миленькая! — Глаза у мамы блестели. — На отца похожа, да?
— Да.
— Я не мальчик! — возмутилась Гортензия.
Я поставила ее на пол.
— Она большая для своего возраста, — сказала я. — Здоровая, очень умная. И активная. — Я вздохнула, глядя на кружившуюся на скользком деревянном полу Гортензию.
— Ребенок в доме — хорошо для всех нас, — сказала мама. — Мы тут все слишком старые.
— Это, должно быть, девочка Йейеты! — донесся низкий голос из гостиной. Это был отец, несомненно обращавшийся к Гортензии, которая уже кружилась в соседней комнате.
— Нет, это не я, — сказала Гортензия. — А кто такая Йейета?
— Не знаешь, значит?
Вслед за мамой я вошла в гостиную. Там, опираясь на трость с кисточками, стоял отец, одетый в заплатанную охотничью куртку поверх ночной рубашки. У его ног посапывал старый мопс с белым пятном на морде. Бабушка Санноа умерла почти три года назад, а спустя год за ней последовал и один из ее мопсов.
— Она уже больше не Йейета, — сказала мама. — Она теперь взрослая женщина.
— Папа! — Я расцеловала его в обе щеки. Отец казался таким слабым, таким хрупким! — Удивительно хорошо выглядишь, — сказала я.
Отец посмотрел на Гортензию.
— Раньше ты не сказала бы уродливому старику, что он удивительно хорошо выглядит. Я еще жив, вот что «удивительно». — Он помолчал, вглядываясь мне в лицо. — Боже мой… ты стала такая… такая красивая. — Он повернулся к матери. — Клер, кто бы мог подумать, что наша пухленькая чумазая девчонка превратится в шикарную даму!
Потеряв равновесие, он широко взмахнул рукой, и мама тотчас обхватила его. Отец закашлялся.
— Слишком много витийствуешь, Жозеф, — сказала мама, стуча его по спине кулаком.
Вошла Да Гертруда с подносом.
— Сок и сахарное печенье, — объявила она. — Но ты, держу пари, не любишь сахарное печенье, — сказала она, обращаясь к Гортензии.
— Люблю! — Девочка повернулась к ней, взмахнув юбками. — Очень люблю!
— Манет у себя в комнате, Роза.
— Иди, — махнул рукой отец. — Она тебя ждала.
— Роза, она… — Мама не договорила.
Я прошла по темным комнатам, где пахло сахарным сиропом и плесенью, а у каждого окна гудели мухи. Дверь в комнату Манет находилась в конце узкого коридора. Я задержалась перед ней, не открывая. Вспомнилось, как я стояла здесь когда-то, слушая всхлипывания сестры. Теперь за дверью стояла тишина.
В комнате было темновато, одна ставня закрыта. Манет лежала на кровати поверх покрывала в грязной белой сорочке; длинные темные волосы не прибраны, влажные пряди закрывают шею. Пухленькая чернокожая девушка, которую я не узнала, сидела в изножье кровати, лениво обмахивая сестру пальмовым листом.
Я медленно приблизилась к кровати, но, едва встретившись глазами с Манет, несмотря на все усилия сдержать слезы, расплакалась. Мне хотелось, чтобы она думала, что это слезы радости, но это было не так. О, моя маленькая Манет, что с тобой стало? Сестра выглядела совсем старой и ссохшейся.
Манет медленно заговорила.
— Роза… — Она взяла меня за руку и добавила шепотом: — Мне так жаль.
Я положила голову на ее впалый живот. Уже понимала, что надежды нет.
БУЙСТВО СТИХИЙ
14 сентября 1788 года
Пришла почта — наконец-то!
16 июля 1788 года, Фонтенбло
Дорогая!
Вообрази, через две недели после вашего отъезда у нас был ужасный град, и это в июле, в самый жаркий месяц года! Начинаем думать, что и в самом деле Францию посетил ангел-разрушитель. Градины были столь велики, что убивали птиц и ломали ветки дубов в Люксембургском саду. Мои слуги винят священников, не сумевших повлиять на Господа Бога.
Какое счастье, что моя дорогая внучка Эмили по-прежнему здорова и весела. Она высока для своих семи лет. На днях у нас был Эжен. Эти двое — лучшее средство от депрессии.
Миллион поцелуев, любящая тебя тетя Фэнни
18 июля 1788 года, Фонтенбло
Дорогая Роза, можно просто с ума сойти, сколько времени отнимают финансы и заботы о здоровье. Правда, в отношении здоровья дело идет на лад. Доктор советует слабительное и клизмы, а затем — кору хинного дерева. Я следую его советам, результаты отличные. Прилагаю к письму три унции этой коры, ценой в десять ливров, запишу их на счет твоего батюшки. Уговори Жозефа (и свою сестру) принимать эту кору. Кроме того, не позволяй отцу есть молочное и соленые мясные продукты, не говоря уж о спиртном.
У нас был ужасный град, уничтоживший посевы зерна, как раз когда все молились о хорошем урожае. Несомненно, это наказание Господне за мятежи в Париже. Брат моей горничной клянется, что видел статую короля Генриха IV кровоточащей.
Не пренебрегай молитвой — утром, вечером и семь раз на дню, в положенное время.
