Даже не поклонившись, он ушел. Вскоре меня нашла Гортензия: я стояла у оконной ниши, яростно комкая шторы.
Без даты
Сегодня рано утром, сразу после семи, я вошла в комнату Бонапарта. Думала, будет лучше поговорить с мужем прежде, чем он примется за работу, и поэтому была удивлена, увидев его уже в охотничьей куртке. Лакей помогал ему надеть гессенские сапоги.
— Вы не едете на охоту, Жозефина? — Он натянул левый сапог и поднялся, чтобы обнять меня. — Неважно себя чувствуете?
— Нет, не еду.
Я начисто забыла об охоте — до того ли мне было?
— Бонапарт, мне нужно поговорить с вами. — В комнате было жарко, в камине пылали дрова.
— Отлично. — Бонапарт сел, выставив вперед правую ногу.
— С глазу на глаз, — уточнила я, стискивая в ладони письмо, данное мне Фуше. Я скатала лист в плотную трубку и обвязала лентой желтого цвета, который считается цветом предательства.
Бонапарт встал и топнул ногой:
— Хорошо.
Он отпустил лакея и подвел меня к одному из кресел у камина.
— Вы бледны. Должно быть, простудились? — Он пнул ногой горящее полено, полетели искры. Затем сел и стал смотреть в огонь.
— Когда вы смотрите вот так в пламя, я всегда воображаю, что вы думаете о воинском лагере, — сказала я, пытаясь развязать туго затянутую ленту.
— Жозефина, я готов поговорить, но не могу тратить на это все утро. Меня ожидает австрийский посол. В чем дело?
— Это… сложно.
Я стянула со свитка ленту и подала Бонапарту развернутую бумагу.
— Это мне? — Мой муж попытался расправить письмо, положив его на бедро. — Кто это написал? — спросил он, покосившись на меня.
— Ваш министр полиции.
— Фуше? — Бонапарт поднес бумагу к глазам, затем вытянул руку с письмом. — Не могу разобрать, зрение слабеет, — пожаловался он. — Разве очки еще не доставили?
Как мог он думать о таких пустяках? Вся наша жизнь рушится, а он беспокоится о своих новых очках!
— Да, Фуше! — с трудом сохраняя спокойствие, подтвердила я. — Он вручил мне этот черновик вчера, после мессы. Он… предлагает, чтобы я подписала подобное письмо и направила его в сенат.
— Довольно! — воскликнул Бонапарт, читая. И швырнул письмо в огонь.
— Вы ничего об этом не знали?
— Конечно, нет. Фуше нет дела до нашей постели.
Я достала из-за корсажа носовой платок — специально захватила с собой несколько штук. Реакция Бонапарта меня удивила. Он хочет выставить себя невиновным?
— Я боялась, что… Что вы могли просить Фуше совершить этот ужасный поступок, — срывающимся голосом сказала я.
— Жозефина, я вполне способен поднять эту тему самостоятельно. Мне нет нужды привлекать Фуше, чтобы он говорил от моего имени. — Наступило неловкое молчание. Прокашлявшись, Бонапарт продолжил:
— Итак, раз уж мы заговорили об этом, я спрошу: что вы об этом думаете?
— Полагаю, вы должны его уволить, — ответила я.
— Фуше? — Бонапарт презрительно поморщился. — Его преступление — всего лишь в избыточном рвении. Он действует единственно из преданности ко мне и к империи.
Преданность… Именно это слово использовал и Фуше.
— Это преданность своим собственным интересам! — горячо сказала я. — Вы окружены льстецами, Бонапарт. Они вводят вас в заблуждение, уверяя, что, разорвав со мной брак и женившись на молодой принцессе, которая родит вам наследника, вы сделаете великое дело для своей страны.
— Жозефина, вы не должны…
— Вы спросили меня, что я думаю, — так я вам скажу! — продолжала я, скручивая носовой платок в жгут, в веревку, на которой сейчас пойду и повешусь. — Если хоть на мгновение я бы поверила, что наш развод принесет империи мир и процветание, я тут же развелась бы с вами.
Мою смелую речь прервали банальные женские всхлипы.
— Буду с вами откровенна, Бонапарт, раз уж мы должны говорить об этом. Я боюсь за себя, ибо люблю вас. Меня не заботит ни моя корона, ни титул. Меня заботите только вы.
— Жозефина…
— Умоляю вас, послушайте меня! Я считаю, что они неправы. Боюсь, что они толкают вас на тропинку, которая приведет к вашему падению, а с вами потерпит крах и империя. Они не заботятся о вашем счастье, их интересует только их собственное благополучие. Они жадны и полны страхов, они не понимают вас как я.
Большие серые глаза Бонапарта поблескивали, не отрываясь от моего лица.
— Должна сказать вам еще одно, — продолжила я, — и потом я уйду. Мы с вами многое прошли вместе. Я считаю, наши с вами судьбы направляло само Провидение.
Я замолчала, не в силах произнести, что, возможно, каким-то загадочным образом необычайная удачливость Бонапарта связана именно со мной и нашим союзом. Пристально глядя на меня, он кивнул, словно прочитал мои мысли.
— Вы возвели меня на трон, Бонапарт. Стоит вам попросить, и я сойду с него. Но вам придется сказать об этом мне лично.
— Я не смог бы сделать это, Жозефина, — сказал он почти шепотом. Я упала в его объятия.
Так и нашел нас его лакей — мы рыдали, обнявшись.
20 ноября, снова в Париже
— Было у меня искушение сжечь это, — Мими протянула мне клочок бумаги, на котором уже знакомым почерком сообщалось:
«Княгиня Каролина и ее муж были вчера вечером с мин. Фуше. Мин. Фуше говорит: все было бы просче, если бы императрица умерла».
Без даты
Поздно, два часа ночи. Все спят. Бонапарт отправился в Италию. Я одна во дворце, наедине со своими страхами. Передо мной на столе — кольцо с ключами. Они лежат, развалившись, как длинноногое насекомое, обладающее тайной властью открывать запертые двери.
Один из ключей — тяжелый, слегка заржавевший — от кабинета Бонапарта. Я могла бы, если бы только посмела, отпереть дверь, просмотреть папки. Я знаю, что рапорты Фуше хранятся в папке из черной воловьей кожи — толстой, негнущейся, завязанной белой лентой с пятнами, которые оставили мужские пальцы, бравшие табачные понюшки.
Я могу пойти туда — хоть сейчас. Выяснить, что именно говорится у меня за спиной, узнать раз и навсегда, кто мои истинные враги. Рустам бодрствует у дверей спальни Бонапарта в Италии. Секретаря и лакея сейчас здесь нет: они тоже уехали с императором. Но как же ночные караульные, стражники?
Нет, пойду рано утром. Скажу Гуго, стражнику, охраняющему кабинет, что мне надо кое-что достать из папок императора и отослать ему, по его же просьбе. Принесу Гуго кофе с коньяком, чтобы взбодрить и отвлечь.
Полицейский рапорт от 17 ноября: