— Вернее, она может заболеть, — ответил тот. — Нет сомнения, что она поправится, но меня смущает, что климат Голландии может быть слишком… — Он поморщился. — Влажный климат может…
— Повредить ее здоровью?
— Особенно в ее деликатном положении. — Прокашлявшись, доктор продолжил: — И ребенок меня тоже беспокоит. Он слабенький, зачем рисковать понапрасну?
Не приведи, Господи!
19 сентября
Луи уехал в Голландию один, без жены и сына.
— Но мы расстались в ссоре, — всхлипывала Гортензия.
— Доктор Корвизар все ему объяснил, верно? Насчет опасностей.
— Не знаю. Луи со мной даже не поговорил!
Воскресное утро
Вчерашний бал, который задавала Каролина, потрясал своей роскошью: канатоходцы и акробаты, целая миниатюрная деревня в саду. Когда Каролина и подвыпивший Иоахим провожали невесту Жерома к точному подобию ее летнего домика, хористы в крестьянских костюмах пели традиционные песни ее страны.
Конечно, это был триумф; Каролине хотелось удостовериться, что Бонапарт знает обо всем, что она сделала для умножения его славы. Тут же мне сообщили по секрету, что эта мерзкая женщина уже запустила слух о том, что Гортензия ждет ребенка от некоего мсье Деказа.
В тот же день, без четверти пять пополудни
— Кажется, я нашла причину неудовольствия Луи, — сказала я дочери. — Ты знаешь мсье Деказа?
— Он был на водах, носил траур после смерти жены.
— Кажется, кое-кто разносит слухи, что он отец ребенка, которого ты носишь.
— Мсье Деказ? — Гортензия наморщила нос. — Это… это безумная мысль, мам.
— Согласна. Я сама была в ярости. Но это объясняет, почему Луи был так зол. Если бы вы…
— Ничего это не объясняет! Как Луи мог поверить такой напраслине?
— Ну… — Я понимала, каково это — терзаться муками ревности; понимала, к каким необдуманным поступкам побуждает это чувство.
— Достаточно мужчине скользнуть по мне взглядом, и Луи уже убежден в моей неверности. Никогда его не прощу!
— Но, Гортензия, тебе не кажется, что, вероятно…
— Никогда! — вскричала моя дочь и бросилась к дверям.
Я не позволила ей выбежать из комнаты.
— Пусти! — потребовала она.
— Но я хочу знать правду, Гортензия.
— Тогда я скажу тебе правду! — срывающимся голосом возопила она. — Но это не то, что ты думаешь! Правда состоит в том, что Луи меня терзает! Он нанимает людей, чтобы шпионили за мной. Он устроил настоящую слежку. Всякий мой выезд, по его мнению, преследует романтические цели, даже поездка к умирающей родственнице! По ночам он подслушивает у меня под дверью, вскрывает мою почту. Я живу все равно что в монастыре. Знаешь, с чего начинается каждый день в моем доме? С обыска моих чуланов. Разве так должен относиться мужчина к своей жене?
Я молчала и, оцепенев, слушала эту исповедь о годах пытки. Я не могла поверить своим ушам, но рассказ Гортензии объяснял, зачем Луи окружил их дом высокой стеной и выставил часового под окном ее спальни.
— Прости, Гортензия, — вот все, что я могла сказать. Если бы только я знала! Если бы она открылась мне прежде!
— Хочешь услышать, мам, что Луи о тебе рассказывает? Он говорит, что ты шлюха. Что ты мне не мать, теперь моя мать — мадам Летиция, а та меня терпеть не может. Говорит, что всякое проявление моей любви к тебе — для него все равно что удар ножом. Луи вечно в ярости. Стоит мне поговорить с мужчиной, Луи тотчас начинает грозить, что проткнет его шпагой. Я никогда не изменяла ему, мам, но он обращается со мной, как с преступницей, — всхлипывала моя дочь. — Всякий раз, как я пытаюсь сделать ему приятное, он находит во мне что-то такое, что ненавидит, в чем сомневается. Он свою собаку любит больше меня! Я не могу это больше выносить. Пожалуйста, не заставляй меня возвращаться к нему. Для меня это смерть!
Тут она судорожно закашлялась, чем окончательно привела меня в ужас. Я обняла дочку и долго укачивала, как младенца. Постепенно кашель прекратился.
— Прости меня, Гортензия, я была слепа. — И хуже того, я не желала видеть очевидного. — Но теперь я знаю…
И теперь, клянусь, все будет иначе.
ПРЕДАТЕЛЬСКИЙ УДАР
22 сентября 1807 года, Фонтенбло
Наконец мы обосновались в Фонтенбло на целый месяц охоты и праздников — все мы. Замечу, полный переезд императорского двора — отнюдь не простая задача. Уже обосновались, но всё по-прежнему в хаосе: придворные мечутся в поисках сундуков, теряются в бесконечных коридорах, измучены недостатком сна. Даже актеры и актрисы устраивают истерики. Меньше чем через два часа им предстоит исполнить для нас «Горация» Корнеля.
«А наши стойки еще не доставлены!» — стонет Тальма, приложив тыльную сторону запястья ко лбу.
Воскресенье, 27 сентября, Фонтенбло
— Мы должны быть двором! — взорвался Бонапарт и с силой хлопнул по столу ладонями. — Настоящим двором с танцами и весельем. Я так желаю!
Если бы все было так просто! Бонапарт запугал всех, и тут уж не до веселья. Мои дамы так боятся его публичных выговоров, что не смеют даже голос подать — не то что танцевать.
— Черт! Я привез сотни людей в Фонтенбло для приятного времяпрепровождения. Устроил для них всевозможные развлечения, а они просто сидят с вытянутыми лицами!
— Удовольствие невозможно пробудить барабанным боем, ваше величество, — заметил Талейран в своей флегматичной манере.
— Надолго мы здесь? — жалобно спросила Гортензия.
На полтора месяца. На долгих полтора месяца.
Среда
Первые «короны» (как называет их Шастули) прибыли из Германии — братья принц Мекленбург и принц Мекленбург-Шверин, очаровательные молодые люди со старомодными манерами. Недавно овдовевший принц Мекленбург-Шверин (его женой была сестра русского царя) вчера вечером маячил у моей гостиной. По понятным причинам он не играл с нами в вист, но сидел, с явным интересом наблюдая за моей игрой. Потом, когда подали мороженое, он признался, что нездоров. Я высказала ему соболезнования, но сразу пожалела об этом, ибо он едва не расплакался.
— Простите меня, ваше величество. Я совершил ошибку, приехав в Фонтенбло, — сказал он, прикладывая уголок носового платка с кружевной каймой к уголку каждого глаза. — Я приехал только потому, что надеялся убедить императора вывести войска из моей страны.
— Вы обсуждали это с ним?
— Да, сегодня днем, но… — Он замялся.
— Дайте время, — я сочувственно улыбнулась ему и вместе с братом пригласила в нашу театральную ложу завтра вечером.
