— Я знаю, Фовель. — Сегодня директора уйдут в отставку. Завтра будет образована временная комиссия для создания проекта новой конституции. Все по закону — бескровный переворот. — Боюсь, я не очень сильна как заговорщица.
— Мадам, позвольте не согласиться. По-моему, как раз в этом вы преуспели.
Но каким бы важным ни был этот день для истории, мне нужно было проследить, чтобы подоили корову, проветрили постельное белье, испекли хлеб. Если не считать тревожного ожидания у окна, учащенного сердцебиения и молитв, которые я не решалась произнести вслух, этот день ничем не отличался от других.
Уже за полдень прискакал курьер Бонапарта Мусташ с сообщением, что генерал Моро согласился принять командование войсками, охраняющими Люксембургский дворец. Фовель вскочил с места.
— Это ключевой момент! — Он признал, что чуточку волновался — сильнее, чем хотел показать, во всяком случае.
— Но почему дворец должен быть под охраной? — спросила я.
— Там держат плененных директоров Гойе и Мулена.
— А директор Баррас?
— Он под охраной уехал в свое сельское поместье.
«Под конвоем», имел в виду Фовель. Боже мой!
Вечер предательства, вечер молитв… Мими помогла мне лечь в постель, дала опиумной настойки и воды от истерик, укрыла несколькими одеялами, и все равно меня знобило. Я ждала, что будет дальше, сжимая данную мне Лазаром медаль с изображением святого Михаила, вздрагивая при каждом звуке, при каждом появлении случайной тени. Меня одолевали страх и раскаяние. Я ждала мужа и сына. Ждала и молилась. Опять «свобода или смерть»?
Незадолго до полуночи во дворе послышался топот копыт. Я встретила Бонапарта и Эжена у дверей.
— Слава богу, вы целы! — воскликнула я и обняла обоих. Такое облегчение!
Зевая и, по-видимому, даже не думая об опасности, мой сын сразу отправился наверх, в свою спальню.
— Вы беспокоились? Отчего? — спросил Бонапарт, отцепляя саблю. — Все прошло гладко, по плану.
— Я была… напугана, — призналась я. — Опасалась, что Баррас что-нибудь предпримет, пошлет своих громил…
[122] Достаточно ли охраны возле дома, как вы думаете? — Мне казалось, что мы совершенно беззащитны.
— В охране нет нужды. Рустам будет спать у нашей двери, — сказал Бонапарт, но все же достал пару пистолетов и проверил, заряжены ли они. Подошел к кровати с моей стороны и положил один из них на столик.
— На всякий случай, — улыбнулся он и потянул меня за ухо.
Торопливо приласкав меня, Бонапарт сразу заснул. Я лежала рядом с ним без сна, как мне казалось, час за часом. Сердце бешено колотилось: свобода или смерть, свобода или смерть, свобода или смерть.
10 ноября
День второй. Вздрогнув, я проснулась и потянула за шнурок звонка. Сколько мы могли проспать? Со двора доносился шум, но Бонапарта в постели не было; почему он не разбудил меня?
— Они вот-вот уедут, — вбежав ко мне с фонарем, сказала Мими. Прошла к окну и отодвинула шторы. — Генерал сейчас во дворе.
При свете факелов я увидела Бонапарта, поправлявшего седло на своей лошади.
— Быстрее скажи ему, что я должна его видеть.
— Сейчас?
Я схватила Мими за локоть:
— Делай, что хочешь, только бы он пришел.
Бонапарт, позванивая шпорами, взбежал по лестнице. Я прижалась к нему и поцеловала.
— Удачи вам, — сказала я, чувствуя, что глаза наполняются слезами. Он прижался своим лбом к моему и закрыл глаза, как будто молился. Все зависит от того, что свершится сегодня.
В седьмом часу вечера
По-прежнему ничего не известно. В доме стоит такая тишина, что я, кажется, слышу, как капает воск со свечи.
Почти в полночь
Льет холодный дождь. Я снова одна, наедине со своими мыслями и молитвами — бодрствую. Думаю о всадниках под дождем, о Бонапарте и Эжене. Думаю о Баррасе в Гробуа — он там в одиночестве, как и я. Представляю, как он, покачиваясь, ходит по холодным пустым залам — скорее всего, пьяный. Злой. Всеми преданный.
Приехал и сразу уехал Фуше. По его словам, победа дается не так легко, как на это надеялись. В итоге не обошлось без применения силы. Силы?
— Но никто же не собирался преступать закон!
— Теперь это уже законно, — усмехнулся Фуше.
Почти два часа пополуночи, дождь льет по-прежнему
Эжен дома — наконец-то! Мокрый до нитки и взбудораженный битвой — выигранной битвой.
— Депутаты бегали по всему зданию, поднимая тоги, как юбки. Их красные пелерины теперь повсюду — на кустах, на деревьях.
— А Бонапарт?
Эжен засмеялся:
— Этот черный жеребец его едва не скинул. На Бонапарта было страшно смотреть. Лицо залито кровью…
— Кровью?
— …он расцарапал тот чирей, — заверил меня Эжен.
На рассвете
Бонапарт и Фовель вернулись только в четыре утра. Вошли в спальню, где я сидела в темноте. Фовель нес фонарь, дразня Бонапарта высказанными тем глупостями.
Я обняла мужа.
— Что за «глупости»? — Рассматривая его лицо в тусклом свете фонаря, я видела, что оно измазано чем-то темным. «Утром наложу повязку с отваром подорожника», — подумала я, вспомнив слова сына.
Бонапарт сбросил на стул мундир.
— Я, кажется, немного увлекся, — признался он.
— Расскажите же!
— Выступая перед Советом Пятиста, генерал объявил себя богом войны и удачи. — Хихикая, Фовель поставил фонарь на табурет в виде барабана.
Я с интересом посмотрела на Бонапарта:
— Ого! Сразу и то и другое?
— Я не называл себя богом, — отмахнулся Бонапарт, выставляя ногу, чтобы Фовель мог стащить с нее сапог. — Но всем показалось, что именно так и было.
— Расскажи, как все прошло! — Я забралась в постель и подтянула одеяла к подбородку, как послушное дитя, которому невтерпеж услышать сказку. И услышала:
Героем дня оказался Люсьен…
— Люсьен?
Бонапарт пожал плечами: «Кто бы мог подумать?»
Люсьен публично пригрозил заколоть Бонапарта, если тот когда-либо предаст свободу…
— Да, причем обнажил свой кинжал! — воскликнул Фовель, вскидывая руку для наглядности.
Затем Люсьен сбросил тогу и стал топтать ее ногами.
