Вечером, Париж
Вернулись в город. Сегодня днем встречалась с коммерсантами. Бонапарт желает отремонтировать Мальмезон, обновить обстановку, привести в порядок сады. Ему там понравилось.
30 октября
— О чем задумались? — Я подтолкнула Бонапарта ногой. Неподвижный, как статуя, он сидел на краю кровати.
— Что мне надо поговорить с директором Гойе, — наконец ответил он, как бы очнувшись.
— По поводу?
С кипой газет под мышкой вошел Фовель.
— Генерал, ваша ванна готова, — торжественно изрек он.
Бонапарт встал, взял у секретаря крошечную чашку турецкого кофе и одним глотком осушил ее.
— Мою кандидатуру нужно выставить на пост директора.
Три часа пополудни
— Довольно! — Бонапарт потянул за сапог и скинул его с ноги. Тот пролетел через прихожую и ударился о дверь.
— Директор Гойе не помог? — Я шла за Бонапартом, подбирая его сапоги — грязные, отчаянно нуждавшиеся в чистке.
Бонапарт бросился в кресло и сердито уставился в камин. На нем были кожаные лосины, одолженные у актера Тальма, чтобы прийти на встречу с директорами прилично одетым. Привлекая внимание Бонапарта, я потянула его за большой палец ноги.
— Я объявил ему, что хочу быть директором.
— И что он ответил? — И в Италии, и в Египте Бонапарт проявил себя замечательным администратором. Кому, как не ему, стать одним из директоров?
— Гойе высмеял меня! «Вы еще так молоды… конституция не позволит… это было бы незаконно», — передразнивал Бонапарт. — «Незаконно»! Конституция душит страну, а они молятся на закон, будто это слово Божье. Забывают, что мы сами ее создали — и только мы можем изменить.
Он принялся ходить туда-сюда, заложив руки за спину.
— А если не захотят, то я сам ее изменю!
31 октября
День, насыщенный лихорадочной деятельностью: планировала посадки, принимала ремонтные работы. Привели новую лошадь для Гортензии — коренастую гнедую кобылу. Она бегала по загону и ржала, чувствуя присутствие Пегаса.
«Спасибо за лошадь, генерал Бонапарт», — с привычной учтивостью поблагодарила Гортензия отчима, как будто тот гость, а не близкий ей человек.
Ближе к вечеру мы всей семьей поехали верхом осматривать угодья. Разговаривали с рабочими.
На обратном пути Эжен и Бонапарт поскакали наперегонки.
— Знаешь, Гортензия, Бонапарту будет приятно, если ты станешь называть его папой, — вскользь заметила я, когда наши лошади пошли рядом ленивым шагом.
— Да, мама, — ответила моя дочь, и ее глаза наполнились слезами.
Без даты
Сегодня вечером Бонапарт стоял перед фортепиано, глядя в ноты пьесы «Выход из Сирии» — песни в ритме марша, написанной Гортензией в ту пору, когда она волновалась о находившемся в Египте брате.
— Это одно из сочинений Гортензии, — пояснила я.
— Хорошее, — задумчиво проговорил Бонапарт, постучав ногтем по углу страницы.
1 ноября, снова в Париже
— Знаете, что сказал мне министр Фуше? — спросила Фортюне Гамелен, наклоняясь завязать кожаный ремешок сандалии. — Он подозревает, что кто-то, занимающий очень высокое положение в правительстве, может быть в союзе с роялистами. — Сидя, она выгнула спину и застенчиво убрала высунувшуюся грудь за корсаж.
— Насколько высокое? — спросила мадам де Крени, делая ход картой.
— На уровне директора.
— Выше никого и нет.
— Интересно… А я слыхала, что один из директоров пересылает все протоколы и корреспонденцию в Англию. Естественно, опять подозревают Барраса.
— Ах, бедный дядюшка Баррас, обожаемый всеми скверный мальчишка.
— Моя кастелянша убеждена, что роялисты заплатили директору Баррасу пять миллионов.
— Я слышала о двух миллионах.
— Слухи!
— Но это еще не самое худшее… Говорят, об этом прознал генерал Гош, и Баррас велел его…
— Нет! Не может быть!
— …отравить.
В уединении уборной я готовлюсь ко сну. Я искупалась, напудрилась и убрала волосы под кружевной ночной чепец. Жду Бонапарта — он до сих пор на совещании. В зеркале перед собой вижу мирную картину: женщина пишет дневник. Свеча окружена ореолом света. Но у меня на душе неспокойно — тревожит то, что сегодня обсуждали Глории. Понимаю, это сплетни, но все же они заронили мне в душу зерно сомнения. Насколько хорошо я знаю Барраса? Ведь я и Лизетт доверяла как самой себе…
3 ноября
Вскоре после одиннадцати послышался стук копыт по аллее. Во двор галопом влетел Бонапарт — иначе он не ездит. Хлопнула дверь на парадном крыльце.
— Ну, как прошло?
— Что именно? — спросил он, сбрасывая на стол шляпу.
— Ваша встреча с Баррасом, — сказала я и подняла ее — стряхнуть дождевые капли.
Бонапарт бросился в кресло у камина.
— Вы оказались правы в одном отношении: Баррас согласен с тем, что перемены неизбежны. — Наполеон вскочил на ноги. — Он даже сказал мне, что республике нужен кто-то, кто бы встал у ее руля, — опытный человек, военный, пользующийся доверием народа.
«Да», — кивала я едва ли не в испуге. Всякому было ясно, о ком идет речь.
— Он даже сообщил мне, что уже выбрал этого человека. — Бонапарт выдержал паузу. — Это генерал Эдувиль.
— Это еще кто такой?
Бонапарт ударил кулаком в стену.
— Вот именно! Эдувиль — никто. Баррас оскорбил меня таким предложением. Он попусту тратит… мое… время, — процедил он с презрением.
Я стояла, не смея шевельнуться.
— Несомненно, вы просто не поняли друг друга.
Бонапарт вылетел вон из комнаты, по пути свалив на пол старинную египетскую вазу.
4 ноября
— Я решил ехать с директором Сийесом, — заявил мне Бонапарт за завтраком.
— Но… — Господи, они же не выносят друг друга!
— Романтике революции пришел конец. Пора писать ее историю. — Одним глотком Бонапарт выпил горячий кофе и утер губы тыльной стороной ладони. — Могу ли я рассчитывать на вас?
— В чем? — не поняла я.
— Нужно говорить с людьми, убеждать их. У вас это хорошо получается. Но о нашем плане надо помалкивать; никаких пересудов с этими вашими Глориями.
— Разве есть план?
— Как выяснилось, директор Сийес уже какое-то время трудился над ним. Выглядит это так. Во-первых, пять директоров уходят в отставку. Во-вторых, директора Сийес, Дюко и я образуем новый Исполнительный совет. В-третьих, сделаем набросок новой конституции. Сийес полагает, что это будет, разумеется, тот вариант, над которым работал он… — Тут Бонапарт презрительно усмехнулся.
