Было почти четыре часа утра, когда я задула свечи. Мы пересекли пустыню и вернулись: раненые, но все-таки дошли. Мы признались друг другу в грехах и страданиях. Мы признались в собственных слабостях, силе пережитого горя и отчаянии одиночества. Я сказала мужу, что плохо жила без него и пала, ослабленная постоянными нападками.
— Вы были неверны мне? — прямо спросил он.
Я помолчала. Пришло время сказать правду — но что есть правда?
— Не в том смысле, что вы имеете в виду. — Я прикоснулась к руке Бонапарта; та была холодна. — Но я почти готова была переступить тонкую грань… — Я перевела дух. — А вы?
— Она действовала мне на нервы.
Тут впору было засмеяться… и заплакать. Он рассказал мне об отчаянии, которое пережил в Египте, будучи уверен, что я предательница, что ангел удачи покинул его.
— Без вас…
Мы занялись любовью, а потом повторили еще раз.
— Теперь я с вами, — сказала я.
V
ЗАГОВОРЩИЦА
ЭЖЕН ИСЦЕЛЯЕТСЯ
20 октября 1799 года
Я проснулась, будто от толчка. Фовель, секретарь Бонапарта, тряс моего мужа за плечо. Выпростала руку из-под мехового одеяла — не слишком-то уютно. В камине бушевало пламя, и тем не менее изо рта у меня шел парок.
— Приветствую, Фовель, — пробормотала я сонно. — Сколько сейчас времени? — Меж шторами светлела полоска утреннего неба. — Что-то случилось?
— Нет, мадам. Генерала всегда трудно добудиться, — объяснил он и добавил: — Как вам известно.
В тусклом свете лицо Фовеля казалось смуглым, как у Бонапарта и Эжена.
— Сейчас семь. Я позволил генералу поспать сегодня, но его брат, депутат Люсьен, желает немедленно его видеть.
Застенчиво улыбнувшись, Фовель зашептал:
— Мы скучали по вам, мадам!
Люсьен Бонапарт? Я положила руку на плечо мужа. Спит как убитый. Все, за что бы ни брался Наполеон, он делал с чрезвычайным рвением: работал, любил, даже спал…
Но вот он пошевелился, повернулся и с закрытыми глазами обнял меня. От него пахло, как от младенца.
— Фовель, я познакомил тебя с моей прекрасной женой? — проговорил Бонапарт мне в ночной чепец.
Фовель раздвинул шторы, и комнату заполнил утренний свет. Меня поразил желчный оттенок кожи Бонапарта; его лицо, хоть и загорелое, имело нездоровый вид.
— Ваш брат приехал, хочет вас видеть, — сказала я, целуя мужа и успокаивая его руки. — Люсьен.
Бонапарт лег на спину.
— Знаю, я посылал за ним, — ответил он, одновременно потягиваясь и зевая.
Когда это он успел? Я было приподнялась, но Бонапарт положил руку мне на плечо.
— Бонапарт! — Мне не хотелось оставаться в комнате при Люсьене.
— Помните, что я говорил вечером о переходе в наступление?
Я упала на подушки.
«Переход от обороны к нападению — деликатная операция, — объяснял он вчера, — одна из наиболее тонких в военном деле».
— Но здесь не война.
— Разве? — улыбнулся Бонапарт.
Я проследила за направлением его взгляда. В дверях стоял Люсьен: взъерошенный и постаревший, он сутулился, как восьмидесятилетний старик, хотя ему было всего двадцать четыре.
[116] Его узловатые руки свисали из рукавов сюртука. Он — талантливый молодой человек, пламенный и амбициозный. Я бы восхищалась им, если бы не бросающийся в глаза недостаток: он желал моей смерти.
— Доброе утро, Люсьен, — приветствовала я его, натягивая одеяло до подбородка. И злорадно добавила: — Я так рада вас видеть!
Не сдержалась, даже понимая, что переигрываю.
Он уставился на меня сквозь очки с толстыми стеклами, не веря своим глазам. Затем спохватился о поклоне и согнулся ниже необходимого, проявив чрезмерное подобострастие.
— Я уезжаю, Наполеон, — объявил Люсьен. Он был похож на растревоженного паука — сплошь длинные руки и ноги. Его покоробило, что брат, по отношению к которому Люсьен явно считал себя старшим, имел наглость не прислушаться к совету и простил свою предательницу жену.
— Нет, не уезжаешь. — Бонапарт свесил ноги с кровати. Затем с озорной улыбкой повернулся и шлепнул меня по заду. Я скрылась под одеялом: взгляни я в тот момент на Люсьена — боюсь, рассмеялась бы в голос.
В дверях с подносом появился чернокожий юноша, с которым я столкнулась накануне. Одетый в экзотический костюм из ярких шелков и меха, он казался персонажем из книжки. На толстом шелковом шнуре с его пояса свисал ятаган с усыпанной драгоценными камнями рукоятью.
— Рустам! — обратился к нему муж, завязывая пояс своего зимнего халата. Молодой человек поклонился и поставил поднос на стол рядом с кроватью. — Это… моя… жена, — медленно проговорил Бонапарт, показывая на меня. — Он мамлюк, но хороший парень, — добавил Бонапарт. — Дамский угодник, впрочем. За ним нужен глаз да глаз.
— Доброе утро, Рустам, — сказала я, потянувшись за чашкой шоколада, исходившей душистым паром.
— А… это… мой… брат… но… он… в бешенстве, — продолжал Бонапарт, в ритме своих слов дергая Люсьена за ухо.
Чернокожий молодой человек поклонился и выскользнул за дверь, шлепая по паркету алыми шелковыми туфлями.
— Ну и холод же в этой стране!
Бонапарт накинул одну из моих кашемировых шалей, топнул ногой, взял крошечную чашку кофе и одним глотком осушил ее. Так же быстро исчезла и булочка: остались только крошки на халате. Бонапарт потыкал в камине кочергой, пожевал губами и подбросил в огонь еще пару поленьев.
— Вот так! — объявил он, постоял спиной к пламени, придвинул к камину один из табуретов в виде военного барабана и уселся.
— Генерал воображает себя в походном лагере, — сообщила я Люсьену, мрачно наблюдавшему за происходящим. Мне захотелось вывести его из дурного расположения духа.
Люсьен скрестил руки на груди.
— Нам надо поговорить.
— Так говори.
— С глазу на глаз.
— Моя жена должна принимать участие в обсуждении любого вопроса.
— Какой же ты балбес! — сказал Люсьен тоном, каким обращаются к младшему. — Твоя жена тебя дурачит. Она позорит наше доброе имя!
Я с облегчением услышала смех Бонапарта.
— Доброе имя, говоришь? А как же наша очаровательная сестра Паулина со своими тремя любовниками? А Элиза, которая припала к ногам поэтов уже через месяц после смерти ребенка? А Жозеф, которого снова лечат ртутью? А ты, Люсьен, не выставляешь ли себя дураком, связавшись с мадам Рекамье, когда твоя жена вот-вот родит?
