15 октября (вроде бы), Осер
Мы ненадолго остановились на почтовой станции в Осере. Из-за поломки тележной оси нам потребовалась комната. Узнавая о возвращении Бонапарта, люди повсеместно принимались ликовать. По всей дороге до Парижа в его честь строились триумфальные арки. Взрослые и дети часами стояли вдоль дороги в надежде увидеть его проезд. Прошлой ночью огни факелов складывались в волшебную картину.
— Дорога на небеса… — сказала пораженная зрелищем Гортензия.
Происходящее было сродни безумию. Где бы мы ни останавливались, нас окружала толпа, люди кричали:
— Это правда? Спаситель едет?
Сначала мне послышалось, что они называют Бонапарта «строителем».
— Простите, я не поняла… — повернулась я к стоявшему рядом сапожнику.
— Спаситель! — воскликнул тот. — Наш спаситель.
16 октября, Шалон-на-Соне, рассвет
Мы разминулись! Из Лиона Бонапарт выехал по дороге Бурбонов — на запад через Невер; за ним следовали и братья.
— Ах, они доберутся туда первыми! — вскричала Гортензия, словно мы играли в догонялки.
— Обратно в Париж! — велела я кучеру. — И поскорее.
19 октября, около полудня, Париж
Было уже за полночь, когда наша карета подъехала к воротам моего имения. От лошадей шел пар. В домике привратника горел свет, освещая спящих нищих. Кучер спрыгнул на землю и застучал в дверь:
— Чандлер, проснись, открывай ворота!
Я подтолкнула локтем Гортензию. Мы были вымотаны пятью днями пути, на протяжении которых ели и спали в карете. От тряски по ухабам у меня воспалились спина и бедро. Предыдущую ночь я вообще не могла спать. Мной овладело сонное оцепенение, в коже странно покалывало.
Когда подъезжали к темным парижским улицам, в холодном воздухе стоял запах кухонных отбросов и дыма; грязь замерзла; нищие в переулках грелись возле костров; я почувствовала себя во власти судьбы.
— Неужели приехали? — спросила Гортензия, чихая и сморкаясь. — Так холодно… Сколько времени?
— Приехали. — Я собрала корзинку. Приложила руку к волосам. Я заплела их, закрепила гребнем из черепахового панциря, но некоторые пряди выбились. Почему привратник не открывает ворота? Я сняла перчатки, чтобы завязать шнурки сапожек.
К двери кареты с факелом в руке подошел кучер.
— Неладно, мадам, — тревожно сообщил он. Изо рта у него валил пар, в открытую дверь кареты задувал ледяной ветер.
Я натянула на плечи пахнущий плесенью меховой полог.
— Разве генерал не здесь?
И где же тогда Эжен?
Кучер кивнул.
— Но привратник… — Он умолк, не доведя фразы до конца.
— Что, Антуан? — Одна из наших лошадей заржала; привратник стоял у двери своей лачуги, глядя на нас. В свете фонаря тени придавали его лицу дьявольский вид.
— Он не может открыть ворота, — наконец выдавил кучер.
— Что еще за история? — фыркнула Гортензия, подвязывая лентами шляпу.
— Отчего же не может?
— Приказ генерала, гражданка.
— Бонапарт приказал запереть ворота?
«Вероятно, мера предосторожности», — подумала я.
— Привратник просил сказать вам, что все ваши пожитки — в его лачуге, в сундуках.
Гортензия воззрилась на меня, недоумевая.
— Что случилось? — потребовала я объяснений.
— Генерал… он… — Переминаясь с ноги на ногу, кучер разглядывал ночное небо. — Он приказал вынести вон ваше имущество.
Тут меня осенило: Бонапарт посмел выселить меня из моего собственного дома, осмелился захлопнуть перед моим носом мои же ворота, приказав привратнику не пускать меня!
В ярости я пробкой вылетела из кареты.
— Так мы пойдем пешком? — спросила Гортензия, застегивая верхнюю пуговицу своей пелерины. — Отсюда?
На веранде было темно. Гортензия сразу задергала шнур колокольчика; я же, тяжело дыша, прислонилась к одному из столбов: по пути сюда я пыталась не отстать от дочери.
— Кто-то идет. — Гортензия подпрыгивала на месте, стараясь заглянуть в маленькое оконце двери. — О, это Мими!
Вскрикнула и рассмеялась:
— Мама, я вижу Эжена! Я вижу Эжена!
— Как он?
— О, смуглый, как араб! — прошептала она, крутясь на месте и — в наигранном ужасе — прижимая ладони к щекам.
Дверь распахнулась.
— Ну наконец-то вы вернулись! — Мими закатила глаза, как бы говоря: «Вы не поверите, что тут делается». — Это твои мама и сестра, — обернулась Мими к Эжену.
В столовой перед камином стоял мой взрослый сын, накинув плед себе на плечи. Он поставил свечу и развел руки в стороны — плед неминуемо слетел на пол.
Гортензия зарыдала и бросилась в объятия брата. Моргая, тот застенчиво обнял ее. Эжен был худ, высок… и действительно очень смугл.
— Мама! — произнес он срывающимся голосом, по интонации которого я сразу поняла так много: что он любит меня, что меня ожидают серьезные неприятности, что он пытался помочь мне.
Эжен наклонился обнять меня. От него пахло сигарным дымом — запах мужчины, а не мальчика.
«Теперь он пахнет, как солдат», — не без сожаления подумала я. Удивляясь щетине, положила ладонь ему на щеку. Он улыбался, и все же что-то было неладно; я осознала это по нервному подергиванию уголка глаза.
— Не могу выразить… — Я резко вдохнула. — Я так тебя люблю! Мы…
Я не могла говорить — рыдания душили меня.
— Мы думали, ты умер! — всхлипывала Гортензия, дав выход чувствам, одолевавшим ее ночами, когда она просыпалась в холодном поту, беспокоясь за брата. Она судорожно вдохнула и засмеялась над собой и над всеми нами, ибо к этому моменту рыдали уже все мы.
Хлюпая носом, я высвободилась из объятий сына. Мне надо было так много узнать — о Египте, о его ранении, о том, как им удалось вернуться,
[115] — но прежде всего нужно было разобраться с Бонапартом.
— Бонапарт… он?..
— В кабинете, — сказал Эжен.
— Наверху? — Взяв свечу, я направилась к комнате, приготовленной для мужа.
— Мам, ты знаешь?..
— Знаю.
Поднявшись по узкой лестнице, я не смогла удержаться и вскрикнула от испуга. В темноте перед дверью в комнату Бонапарта вскочил на ноги черный человек. Свет моей свечи блеснул на изогнутом клинке ятагана, отразился в белках глаз незнакомца и заиграл на зубах.
