— Благодарю за доверие, ваше преосвященство, — ксендз Федусевич покорно склонил голову, — но я вас успокою. До воскресенья настоящий убийца будет сидеть в «Бригидках».
— Откуда такая убежденность?
— Потому что это дело непременно будет вести комиссар Попельский, — уверенно ответил молодой священник.
— Если бы он как можно скорее его завершил. — Митрополит вздохнул с заметным облегчением и протянул собеседнику руку с перстнем. — Vale, carissime!
[8]
III
Комиссар Эдвард Попельский, о котором говорил весь город, отнюдь не походил на человека, занятого делом, что взбудоражило львовские улицы. В тот злосчастный день, когда нашли замученного мальчика, его невозможно было разыскать ни дома, ни на работе, а вечер комиссар провел в неком тайном помещении, где он отдавался никому неведомым вещам. Попельский улегся под утро, но спал плохо и несколько раз просыпался. В час дня он окончательно проснулся, зевнул и, надев бордовую тужурку с бархатными отворотами, направился в ванную. По дороге поздоровался (уже второй раз в тот день) со своей кузиной Леокадией Тхоржницкой, с которой они жили вместе более двадцати лет. Освободив свой организм от избытка жидкости, Попельский плеснул водой на лицо и лысину, побрился, намазал лицо кремом «Нивея», а потом побрызгался одеколоном «Саподор», что горько пахнул пижмой и живицей, напоминая про аромат нагретых солнцем сибирских сосен. Тогда вернулся в свою спальню, делая вид, что не видит вопрошающих взглядов Леокадии и больших, наполненных любопытством, глаз преданной Ганны Пулторанос, их многолетней служанки. Он чувствовал, о чем обе женщины хотели спросить. Это было то, что хотел узнать весь Львов: когда он схватит тварь, которая покрыла тело Гени Питки иероглифами боли.
Но Попельского сейчас больше интересовало то, подходит ли коричневый галстук в белый горошек к костюму, который он собирался нынче надеть впервые. В этот важный для себя день ему хотелось выглядеть необычайно элегантно.
Приложил рубашку с галстуком к пиджаку. Цвета без сомнения гармонировали. Бежевый костюм в тонкую голубую полоску идеально подходил к галстуку и к рубашке с отстегивающимся ослепительно-белым цератовым
[9] воротничком. Довольный результатом, Попельский надел белье и тонкие как паутина, черные носки. На ноги натянул светлые ботинки, а в манжеты рубашки воткнул золотые запонки. Убрав на голову шляпу и нацепив на глаза темные очки, он закурил сигарету перед зеркалом в прихожей. Потом, извинившись, что не позавтракал, попрощался с обеими женщинами и спустился вниз. Двинулся по двору. Он знал, что на галерее, к которому ведут лестницы для прислуги, стоит верная Ганна и спрашивает себя о том же самом, что и весь город.
Пройдя через двор, он оказался на оживленной улице Обороны Львова. Но Попельский не пошел дорогой, по которой каждый пополудни ходил едва ли не двадцать лет. Не направился по улице вверх, к угловому дому полиции, а пересек ее наискось и направился прямо в сторону купола Оссолинеума, что возвышался над деревьями.
Надвинул шляпу на лоб, чтобы лучше защитить свои глаза эпилептика от солнечного света, который чуть закрывали ветви и листья деревьев. Раздражение, вызванное солнцем, что блестело на воде или пробивалось сквозь ветви, знакомо было Попельскому еще с тех пор, как незадолго до Великой войны он был студентом Венского университета. В какой-то летний день в парке Пратер во время игры в шахматы, Попельский взглянул на кроны деревьев, словно ища вдохновения для решения сложной шахматной комбинации, и почувствовал головную боль и страшную сонливость. Он упал на землю, где содрогался в течение нескольких минут, и непроизвольно обмочился, перепугав этим своего соперника и многочисленных болельщиков. В тот же день на квартире его навестил пожилой врач, который внимательно выслушал рассказ пациента. Медик отметил, что у Попельского уже было несколько приступов этой болезни в детстве, но позже, во время созревания, она прошла. Оказалось, что недуг дремал, ожидая нового раздражителя. Врач диагностировал у него фотосенситивную эпилепсию, прописал ему веронал и порекомендовал избегать яркого дневного света, одевать темные очки, носить зонтик и все такое. Помня о своем унижении, Попельский отнесся к рекомендациям врача очень серьезно. Не желая вновь ощутить жгучий стыд, преследовавший его после венского приступа, он начал избегать солнечного света и перешел на вечерне-ночной образ жизни. Из-за этого ему пришлось покинуть математический факультет и перевестись на филологический, где лекции обычно проводились вечером. Все свои занятия и дела старался выполнять в сумерках, что иногда удавалось легко (если речь шла об игре в шахматы), а иногда — не очень. Такому образу жизни отнюдь не способствовала работа полицейского. Его карьера все же развивалась так успешно, что в течение двадцати лет коменданты львовской полиции позволяли ему работать между двумя пополудни и десятью вечера, а летом — между шестью пополудни и двумя ночи. Именно такой рабочий день ждал комиссара Попельского и сегодня.
Тем удивительнее, что вместо «дома на Лонцкого», как называли комендатуру полиции, Попельский направлялся в совершенно противоположном направлении — вниз по улице Хорунщизни.
Ею он дошел до прекрасного особняка Сегала на Академической. Свернул направо и почувствовал на себе каменный взгляд графа Александра Фредро, осматривавшего прохожих со своего постамента перед «Шкотской». Именно в этой кофейне комиссар вскоре оказался, сел за столик в темном углу, куда официант, пан Гирек, принес ему кофе, большие душистые куски ветчины и посыпанные тмином и солью булочки.
В глазах кельнера Попельский заметил тот же вопрос, что и у Леокадии, служанки и нескольких водовозов у ближайшей колонки, которые очевидно опознали комиссара.
Пропихнул рожок салфетки между шеей и цератовым воротничком. Насадил на вилку кусок розовой ветчины. С обеих сторон намазал его белым, густым майонезом. Соль, тмин и хрустящая корочка булочек прекрасно дополняли вкус буженины из магазина Котовича. Ветчина, досточтимая, как утверждалось в ее рекламе, пахла дымком деревьев надверещанского леса.
Попельский удобно устроился в мягком, обтянутом плюшем, кресле, и углубился в чтение «Дойче шахцайтунг», которую здесь выписывали. Через несколько минут, когда пан Гирек старательно убрал со стола, комиссар извлек из папки чистый лист бумаги и авторучку марки «Вальдманн». Проверил, достаточно ли в ней чернил, и начал писать. Справа четко вывел «Львов, 5 мая, 1939 г.», затем обозначил адресата «III Особый отдел Главной комендатуры государственной полиции в Варшаве». Чуть ниже, посередине, написал большими буквами: «РАПОРТ ОБ ОТСТАВКЕ». И еще ниже: «Почтительно прошу отправить меня на пенсию с сегодняшнего дня. Просьба объясняется достижением пенсионного возраста, а также сложными семейными обстоятельствами. С уважением». Под этим текстом Попельский поставил размашистую подпись. Внизу добавил: «через III Особый отдел Воеводской комендатуры Государственной полиции во Львове». Сделав это, он закурил сигарету и щелкнул пальцами, подзывая пана Гирека.
