Она несколько раз закрыла и открыла глаза. Шершавая ладонь исчезла с ее уст и забралась под ночную рубашку. Женщина стиснула зубы, чтобы не закричать от ужаса и отвращения. Чувствовала, как тот, что налегает на нее весом своего тела, медленно подтягивает скользкий шелк ночной рубашки. Палач, стоявший над ней, отпустил сыну шейку, но второй рукой продолжал зажимать ему рот. Глаза ребенка стали закатываться.
Ничего не говорила. Чувствовала шершавое прикосновение какой-то ткани на собственном теле. Кто-то сопел и слегка зажимал зубы на ее ухе. Ягодицы кололи острые ногти.
— Ну, помоги моему сынишке, — велел палач, — ты же видишь, что он себе не помощник себе совета. Ну, помоги ему!
На ее ухо попала струйка слюны. Зубы начали ритмично сжимать ушную раковину. Она кусала губы. Не выдержала. В темной комнате раздался приглушенный стон боли. Ее ухо превращалось в кусок мяса под жадными зубами.
VII
— Чуть не убил ее. — Пидгирный смотрел Попельскому в глаза. — Чуть не отбил ей легкие. Я изменил мнение. Место Ирода и его сыночка в Пелтве, а не в «Бригидках».
— Почему вы не рассказали обо всем этом во время совещания в Зубика? — Попельский сунул в зубы сигарету, но не закурил ее.
— Я познакомился с пани Марковской год назад. — Пидгирный приблизил свое лицо к лицу Попельского, и на того пахнуло никотиновыми дыханием. — Она была в отчаянии. Ее жестоко избил муж, уважаемый конструктор, состоятельный инженер, отец двух красивых и умных детей. Таких, которые никогда не опозорят своего отца, владельца дачи в Брюховичах, замечательного велосипедиста в прошлом. Настоящего спортсмена. Не посрамят его, а знаете ли вы, почему?
— Не знаю.
— Потому что он скорее убьет их, чем допустит до того, чтобы они опорочили его благородное имя. У этого замечательного человека есть один недостаток. Он легко разъяряется, а это чаще всего случается тогда, когда его жена обменяется хотя бы одним невинным взглядом с другим мужчиной. Тогда он хватается за ремень. Знаете, во что может превратить ее белое, нежное тело тяжелая пряжка военного ремня? Что это может изорвать в клочья кожу и ткани? Что эта женщина может пережить сначала боль вследствие избиения, а потом боль от извращения?
Попельский вспомнил, какие взгляды он сам бросал на пани Марковскую во время детской забавы. Заметил это возбуждение ее муж? Или он сжимал в руках военный ремень?
— Избитая женщина требовала от меня проведения экспертизы, чтобы начать процедуру развода, — продолжал Пидгирный. — Я выполнил ее просьбу, но инженер умолил жену простить его. Сегодня утром она попросила меня скрыть события понедельничной ночи.
— Почему?
— Потому что сын Ирода изнасиловал ее, — прошептал доктор. — Хотя насильник не смог получить удовольствие. А инженер, если бы узнал об этом всем, забил бы ее насмерть своим ремнем. Теперь вы понимаете, пан комиссар, почему я не мог рассказать об этом Зубику?
Пидгирный поднялся и протянул Попельскому руку.
— А сейчас нам пора действовать. Должны сделать то, на что Зубик никогда бы не согласился. Надо устроить ловушку на Ирода. Мы должны поймать его на какого-то ребенка, как на приманку. Мы должны, — тут он перевел дыхание и отчетливо произнес, — выставить как приманку вашего внука.
Попельскому показалось, что звуковая волна, которая несла эти слова, натолкнулась на какое-то препятствие и разбилась на меньшие волны, которые были клубками слогов. Эти слоги звенели в ушах, разрастались и сливались в какие-то гибридные формы. Из них формировались звуковые комплексы, которые ничего не означали, низлагаясь на гудение шершней.
Он вскочил из-за стола и схватил доктора за лацканы пиджака.
— А почему ты, гайдамак, не сделаешь приманки из собственного незаконнорожденного ребенка? — Попельскому казалось, что имеет в голове мощный громкоговоритель, который усиливает его слова. — Из своего смазливого двухлетнего ребенка?
— Ты не знаешь всего про эту ночь. — Доктор высвободился, продолжая протягивать Попельскому руку. — Слушай, что я расскажу.
* * *
Мужчина, лежавший на ней, начал подергиваться. Его челюсти последний раз стиснулись на ее ухе. Но больше не раскрылись.
— Зачем, зачем ты делаешь мне такое, сынишка? — Голос палача стал плаксивым. — Я не дал тебе сейчас таблетку… Забыл…
Продолжая держать Казя за личико, нападающий приблизился к женщине, которую ритмично сдавливало безвольное тело эпилептика. В комнате распространился смрад фекалий.
— Ну, чего пялишься своими буркалами? — рявкнул он, поднимая руку, в которой держал какой-то большой предмет.
На светлом фоне балконного окна женщина узнала утюг со своей гардеробной, которая соседствовала со спальней.
— Повибиваю тебе эти гляделки! — шипел нападающий. — Ты плохо подлегла под моего сыночка. И у него случился приступ. Это ты виновата!
Ударил ее утюгом по спине. У женщины перехватило дыхание.
— А под Лыссого лучше бы подлегла, а? А он ничуть не лучше, чем мой сыночек. — Снова ударил. — Он еще повизжит. — Новый удар. — Когда увидит своего внука в моих руках. — Последний удар.
* * *
— Видите. — Пидгирный продолжал протягивать руку. — Он определил себе цель. Если вы его не поймаете, то обречете своего внучка на страдания. А схватить его мы можем только таким образом. Нам известно, кого он себе назначил, кому стремится причинить боль. Вашему внуку.
Попельский оттолкнул протянутую руку Пидгирного и достал трубку. Медик потемнел на вид от ярости, а потом молча вышел из комнаты.
— Вон отсюда! — крикнул ему вслед Попельский и ударил ладонью по рычагу. — Это Попельский, разговор будет секретный. Винники 23, — приказал он полицейской телефонистке.
— Ал-ло-о-о, — раздалось через мгновение. — Говорят, что меня соединили с полицией. Это вы, пан кумисар?
— Вторая просьба к золотой рыбке.
— Золотая рыбка слушает.
— Охрану для моей дочери и внука. Круглосуточную. Немедленно. Они живут в доме…
— Мне известно, где они живут. Золотая рыбка исполнит просьбу. Через пять минут они будут самыми защищенными людьми во Львове.
— На всякий случай запру их дома, — сказал себе Попельский, положив трубку. — Твое слово, пейсатый, стоит столько, сколько посох, которым ты ударил меня по башке!
VIII
Приближалась полночь. Попельский сидел у стойки бара в Зеленом зале ресторана «Атлас» и всматривался в зеркало, что висело над рядом бутылок таким образом, чтобы каждый клиент мог хорошо в нем видеть и себя, и зал. Назначение этого привычного для бара атрибута составляло для Попельского определенную загадку, которую он разгадывал в минуты скуки. Тогда он искал ответ на вопрос, зеркало повесили с эстетической или познавательной целью, или оно появилось вследствие господства моды. Взвешивал аргументы «за» и «против» и обычно выбирал первую или вторую гипотезу. Сегодня эти рассуждения Попельскому не помогали. Не развлекали его. Сегодня скука и фрустрация были слишком едкими.
