Воцарилась тишина, которую нарушало разве что чирканье спичек. Начиналась гроза, небо над Львовом темнело, табачная духота в кабинете становилась невыносимой, мужчины вытирали пот со лба, ослабляли узлы галстуков, поудобнее устраивались на стульях. Представляли себе сцену: пьяная мать просыпается и не верит своим глазам, неуверенным голосом зовет ребенка, а рядом лежит подушка с углублением от маленькой головки.
— Вернемся к сегодняшнему дню. — Зубик прервал эту тишину и посмотрел на Попельского. — Какие ваши предположения и выводы, комиссар?
— Я не буду повторять того, о чем уже рассказывал. — Попельский закурил «Египетскую специальную». — Я уже говорил, что произошло сегодня утром. А сейчас мои предположения. Во-первых, преступник знал, что мы знакомы с несчастной жертвой. Жена инженера Марковского, мать ребенка, подруга моей дочери Риты, несколько раз приходила к нам домой со своим сыночком. Я в воскресенье был у Марковских на детском празднике. Это объясняет слова из письма: «Ребенок, которого ты хорошо знаешь». Откуда ему было известно, что я его знаю? Первая гипотеза: он мог следить за пани Марковской, вторая — мог следить за мной. Второе предположение мне кажется более вероятным. Он ведь знал, куда я еду поездом, потому что прислал мне телеграмму на станцию в Мостках! И, конечно, знал о моем присутствии на детской забаве или о том, что Марковская приходила к нам в гости.
— Мне кажется, преступник хотел похитить ребенка, каким-то образом связанного с вами… — задумчиво сказал доктор Пидгирный.
— Почему вы так думаете, доктор? — спросил Зубик.
— Даже doctor rerum naturalium
[46], — ответил Пидгирный с намерением уколоть начальника, который не знал латыни, — должен иногда доверять своей интуиции.
— Я отдаю должное вашей интуиции. — Самый молодой из присутствующих, Стефан Цыган, вытащил из пачки сигарету «Нил». — Если бы преступник хотел искалечить ребенка, связанного с комиссаром, скорее, он украл бы его внука Ежика…
— Может, вы правы. — Известный своим упрямством Пидгирный неожиданно быстро согласился с молодым полицейским. — Но ваше замечание совсем не отрицает моих догадок, которые подсказывают: преступник следил за комиссаром, а не за Марковской.
— Может быть, — поддержал доктора до сих пор молчащий, новый в коллективе аспирант Зигмунт Жехалко, который из-за своего старательного почерка всегда выполнял функции секретаря. — А что с допросом этого пьяного сторожа?
— Об этом чуть позже. — Попельский поднял палец кверху. — Ирод, потому что именно так я назвал мужчину в котелке, ничуть не испугался моего пистолета. Наоборот! Он меня провоцировал. Сознательно разжигал во мне бешенство, подробно описывая, каких страдания причинил ребенку. Его перебитые ножки называл «жердями». При этом постоянно обращал мое внимание на кирку как орудие преступления. Более того, он подсовывал мне эту кирку, чуть ли не под нос, как будто хотел, чтобы я использовал ее против него. И тогда ему удалось меня спровоцировать. Я приказал уроду положить ноги на бочку… Чтобы их переломать…
— Ну, ну, ну! — отреагировал Зубик. — Вы же не дали себя спровоцировать! Ради Бога, вам известно, что этим поступком вы вычеркнули себя из наших рядов. Конечно, вы хотели сказать: «Когда я притворялся, что меня спровоцировали»… Запишите так, пан Жехалко! Кроме того…
— Нет, — перебил шефа Попельский. — Я действительно готов был переломать ему ноги… Чтобы он не убежал.
— Вычеркните это из протокола, — Зубик снова обратился к Жехалке. — И прошу вас больше не записывать ответов такого рода!
— Он бросил мне кирку и послушно положил ноги на бочку, чтобы я поломал их, понимаете, господа? — Попельский не обратил ни малейшего внимания на протокольные маневры Зубика. — Говорил мне: «Убей меня, мужественный шериф!» Он хотел погибнуть или стремился, чтобы его, по крайней мере, покалечили! Моими руками! По какой-то причине это должен сделать именно я!
— Это типичные аутодеструктивные стремления, — доктор Пидгирный дал психологическое определение поведения Ирода. — Об этом свидетельствует его признание в убийстве Гени Питки и комментарий… Как он это сказал, пан комиссар? Вы мне уже говорили перед совещанием… Боюсь перепутать…
— Приблизительно это было такое… — Попельский на минуту задумался. — «Я убил Геню Питку напрасно. Никто меня тогда не убил, поэтому ты убей меня сейчас». Из этих слов следует то, о чем я уже сказал. Он хотел совершить самоубийство. Моими руками.
— Хотел, чтобы его убили после того, как он замучил Геню Питку… — Пидгирный оживлялся все больше. — Но это не удалось… Поэтому он снова попытался. Откуда-то знал, что у комиссара Попельского резкий нрав и его можно спровоцировать. Ему не удалось погибнуть в первый раз, поэтому…
— Хватит, доктор. — Зубик повысил голос и слегка ударил кулаком по столу. — Дело об убийстве Гени Питки завершено, а убийца Анатоль Малецкий совершил самоубийство! Вам известно, сколько сумасшедших звонили к нам и признавались в убийстве Гени?!
— Пан начальник! — Пидгирный даже подпрыгнул. — Две недели назад во Львове нашли труп убитого ребенка, которого пытали, а вчера был найден другой ребенок, которого также пытали! Вы меня извините, но как судебный врач и психолог могу сказать лишь одно: существует высокая вероятность, что тот, кто совершил то убийство и это зверское преступление — одно и то же лицо! А Малецкий совершил самоубийство, будучи невиновным! Я убежден в этом! И к сожалению, время вернуться к делу Гени Питки, время возобновить следствие!
— Не вам мне приказывать, что надо делать! — Разъяренный, как бык на корриде, Зубик пыхал дымом сквозь ноздри. — У вас право голоса, которое я могу принять во внимание или нет! Кроме того, — он внезапно успокоился и примирительно добавил: — Вы же не будете отрицать, что Геня Питка был замучен, а Казю Марковского только покалечили. Это может свидетельствовать, что у преступника остались скрытые остатки человечности, чего не скажешь об убийце Гени. Поступок мужчины в котелке отвратительный, но он не убивал! А убийца Гени Питки — это невероятная тварь! Одна тварь убивала, другая — ломала ребенку колени. Это два разных типа. У первого нет человеческих черт, но у второго они остались, не так ли, пан комиссар?
— Возможно, остались по отношению к взрослым. — Попельский стряхнул пепел в большую пепельницу со щипчиками для сигар. — Перед приступом эпилепсии он раздел меня, чтобы я не испачкался, а между челюстями запихнул мне мой собственный кошелек, чтобы я не прикусил себе язык. Он знает, как обращаться с эпилептиками… Может, он сам больной?
— А как он вообще выглядит, пан комиссар? — отозвался второй раз Жехалко.
— У него широкое, я бы сказал, типично славянское лицо, — медленно говорил Попельский. — Возраст — около пятидесяти лет. Никаких особых примет, кроме тоненьких усиков. Одет немодно и небрежно. Черный, поношенный плащ, грязные стоптанные ботинки, пальцы измазаны чернилами. С этим всем контрастирует новенький котелок. Вывод: скромный чиновник, который не имеет средств на хорошую одежду, но очень бережно относится к головным уборам. Это поляк или украинец. У него нет никаких иудейских признаков ни во внешности, ни в произношении. Никаких львовских диалектизмов я тоже не слышал. С другой стороны, он не слишком следит за языком… Итак — какой-то чиновник после нескольких лет гимназии… Semidoctus…
[47] Я бы так сказал.
