Мок подошел к девушке и начал то, что обещал. Затем раздался стук в дверь.
— Что? — крикнул он, не прерывая действия.
— Гонец из полиции принес письмо господину надвахмистру, — содержательница борделя Ида Зимпель не была из Австрии и пользовалась надлежащими титулами. — Это очень важно.
— Иди сюда и читай вслух! — скомандовал Мок и надавил на тело девушки так сильно, что застонала пружина в кушетке. — Только ширму расставь, а то мне немного стыдно.
Зимпель вошла в комнату, не выказывая ни малейшего удивления, развернула плетеную ширму, отделявшую пару на кушетке от остальной комнаты, села в другое кресло и вставила бинокль.
— Читаю, как дела, — сказала она. — «Бреслау, 30 июня 1923 года, криминальный советник, шеф уголовной полиции Генрих Мюльхауз к надвахмистру Эберхарду Моку по делу: Убийство на Гартенштрассе, 77, квартира номер 18. Вызываю господина надвахмистра Эберхарда Мока с целью идентификации трупа на месте преступления на Гартенштрассе, 77, квартира 18».
— Этот посыльный еще там есть? — спросил Мок и вспомнил, откуда он знал дородного юношу.
— Есть, — ответила Зимпель.
— Скажите ему, пожалуйста, — бас Мока прозвучал зловеще, — что я никуда не пойду. Я после работы. На самом деле очень тяжелой работы.
Мадам вышла, а Мок ни на минуту не давал отдохнуть утомленной уже немного Хильде. Через некоторое время пани Зимпель снова появилась в комнате.
— Посыльный дал мне какую — то визитку, — сказала она, поправляя бинокль. — Доктор Генрих Мюльхауз. На ней что-то написано. Прочитать?
— Читай!
— «Я предвидела вашу реакцию, Мок, — пробурчала мадам. — Вы очень нужны криминальному ведомству. Возможно, вы всегда будете нам нужны». Это «всегда» дважды подчеркнуто. «Нужно идентифицировать труп, а никто не знает таких женщин так хорошо, как вы».
Мок впился пальцами в мягкие бедра Хильды, ахнул еще громче, обессилел и оторвался от девушки. Она опустилась на живот, перевернулась на спину и громко вздохнула. Дрожь пробежала по ее телу. Мок откашлялся, слез с кушетки, откинул со лба Хильды чуть влажные волосы и нежно поцеловал ее в щеку. Потом натянул кальсоны. Они были слишком малы, как и остальная часть его гардероба, которую он забрал у доверенного тюремного охранника. Он сел в кресло и закурил сигарету. Другой рукой он провел по выпуклому животу, вытирая с него несколько капель пота.
— Убили одну из нас? — спросила пани Зимпель из-за ширмы.
— Это не твое дело, — Мок сказал это очень мягким тоном. — Дай мне, пожалуйста, эту визитку и оставь меня с Хильдой. Мне немного стыдно.
Мадам сделала то, что приказал ей Мок. Полицейский затушил сигарету и не сводил глаз с дважды подчеркнутого наречия «всегда». Оно могло означать только одно: «Я хотел бы видеть тебя постоянно среди моих подчиненных». А это обещало очень многое. Конец с переписыванием проституток и с проверкой их медицинских историй, конец допрашивания матерых, наглых сутенеров, которые использовали наивных девушек из провинции, служащих оплодотворению их господина и повелителя, экзальтированных девчонок, соблазненных вкрадчивыми, набриолинеными донжуанами в шляпах типа панамы. Конец с осматриванием синяков под глазами, грязных жестких простыней и венерической сыпи. Теперь он станет настоящим полицейским. Скоро он станет криминальным советником. Истребителем убийц, бандитов, насильников и воров. Его покойный отец Виллибальд Мок, честный и упрямый валбжихский сапожник, гордился бы им. Была только одна загвоздка. Мок не верил Мюльхаузу. Он знал его обольщение. Он знал его манки. Он знал, каким будет печальный конец этого сиюминутного романа с криминальной полицией. Отказ и возвращение в бордели, к запаху пота и пудры, к признаниям столь несчастным и банальным, что они вызывали у Мока ярость. Он не верил Мюльхаузу. Отец никогда больше не будет им гордиться.
— Я никуда не пойду, дорогая, — сказал он с улыбкой Хильде, — я остаюсь здесь с тобой.
— Что-то случилось? — Девушка села на ложе и оперла покрасневшие локти на обтянутые черными чулками колени.
— Неважно, — пробормотал он и налил себе из сифона содовой воды в стакан. — И так не поймешь.
— Может, я и глупая, но одно я понимаю. — Хильда почти гипнотизировала Мок своими большими черными глазами. — Тот, кто написал господину советнику, был совершенно прав. Никто не знает женщин лучше, чем господин советник. И некоторым женщинам нужна ваша помощь…
Мок не отреагировал. Хильда продолжала смотреть на него. Крик маленького уличника вывел Мок из оцепенения. Он почувствовал сильное желание. Он снова налил себе содовой воды. Потом ленивым движением потянулся под креслом за ботинками.
— Им требуется уже только ксендз (священник), — тихо сказал он.
— Прошу? — не расслышала Хильда.
— Я только сказал, — пропыхтел Мок, натягивая под коленом подвязку к носкам, — что я хорошо знаю женщин, а ты хорошо знаешь меня.
Она улыбнулась. В ее глазах была теплая преданность. Мок был рад, что Хильда не расслышала его речи о ксендзе (священнике). Он также радовался, что до ее ушей не дошло выражение «таких», предшествующее выражению «женщин» на визитной карточке Мюльхауза. Он не собирался ничего поправлять. Мок лишал людей иллюзий только тогда, когда приходилось.
Бреслау, суббота 30 июня 1923 года, четверть восьмого вечера
Мок велел извозчику остановиться на подъездной дорожке перед Главным вокзалом, так как не очень знал, где находится дом номер 77. Он кинул фиакеру несколько банкнот, которыми его сегодня выручил бесценный Смолор, и с трудом выбрался из пролетки. Эти немалые трудности с передвижением не были связаны ни с похмельем, ни с зноем, который, впрочем, под вечер спал. Полицейский не хотел делать резких движений, потому что боялся, что отвалятся все пуговицы на брюках и выплывет наружу печальная правда, что почти четыре года назад он был на несколько килограммов моложе. Ибо с этого периода происходил его костюм-тройка, который, укрытый аккуратно чистым холщовым мешком, висел до сих пор рядом с многочисленными связками ключей в сторожке Ахима Бухрака. Почти четыре года назад подвахмистр Бухрак, начальник стражи в полицейской следственной тюрьме, принял своего новоиспеченного гауптвахтмистра Эберхарда Мока и назначил ему камеру, которая в течение года была его квартирой. После трагедии, произошедшей тогда с Моком, начальство и друзья из Полицайпрезидиума отнеслись к нему с большим пониманием. Ахим Бухрак понимал, что Мок не может ни минуты жить в своей скромной квартире в Чанче, потому что там из каждого угла выползали призраки. Советник Ильсхаймер, напротив, прекрасно знал, что отпуск, данный подчиненному, либо его уничтожит, либо укрепит, но его неучастие приведет к неизбежному и бесславному концу полицейской карьеры Мока. Поэтому надвахмистр был оставлен в отпуске на год и поселился в одной из камер, над которыми исполнял охрану подвахмистр Бухрак. Тогда добровольный заключенный вручил Смолору крупную сумму денег, которая каждую неделю пропадала в ближайшем магазине спиртных напитков на Одерштрассе. Тогда началось пьяное инферно. Первые два месяца Мок помнил только прием и выделение жидкости, поставщика алкоголя Смолора, а также суету какого-то заключенного, которому Бухрак приказал убирать камеру Мока. Потом он констатировал угасание чувства голода и появление необычных снов. Сны были добрыми и радостными. Ему снилась в основном чистая прозрачная вода, под поверхностью которой медленно двигали плавниками разноцветные рыбы. Потом вода стала коричневой и мутной, а вместо рыб в ней плавали отрубленные головы с мясистыми красными лицами. Однажды ночью одна из голов заговорила с Моком, а когда она извергала из себя гневные слова, ее уста плевали оскаленными, сломанными зубами. Тогда Мок проснулся, встал и наклонился над ведром, которое служило ему туалетом. Он извлек из себя весь алкоголь, а потом упал на койку и прислушался к быстро бьющемуся сердцу. Через некоторое время в тюремном коридоре раздались крики. Ахим Бухрак проснулся и обнаружил камеру, в которой кто-то кричал. Он потянулся за ключами от камеры Мока и двинулся в ее сторону. Бред, подумал он, так должно быть кончиться это пьянство.
