— Мне пришла в голову замечательная идея. — Мюльхауз тяжело дышал и не смотрел в сторону края крыши. — Я решил сам внедриться в мизантропов. Сам проникнуть в их ряды. Для этого мне нужен был ты. Так выглядел мой план. Я посажу тебя в тюрьму, в камеру Дзялласа и Шмидтке… А теперь пообещай мне, что ты будешь контролировать свои нервы и не убьешь меня, не сбросишь с этой проклятой крыши… Обещай, если хочешь знать все!
— Обещаю, — пробормотал Мок.
— Я знал, что как бывший полицейский будешь подвержен гневу заключенных, — криминальный советник говорил тихо и отодвинулся от Мока на столько, на сколько позволил ему Цупица, который поставил перед ним ногу, явно отметив, что здесь есть предел для свободы движения. — Я знал, что они захотят сделать из тебя раба, как из Прессла. И здесь было два возможности. Первая. Мок будет опозорен… Обещай, что ничего со мной не сделаешь!
— Обещаю, обещаю, — небрежно сказал Мок и постарался неискренней усмешкой разжать стиснутые челюсти.
— Первая возможность. Злая и малоправдоподобная, — быстро проговорил Мюльхауз, — опозоренный Мок совершает в тюрьме самоубийство. Я бы довел это до самоубийства. Довести кого-то до самоубийства — это один из методов инициации. Я мог бы добраться до мизантропов, доказав, что я заставил тебя покончить с собой… Подожди, Мок, почему ты даешь ему знак? Подожди, дай мне закончить, я знал…
Остальные слова погибли в хрипении. Цупица, которому Мок дал соответствующий знак, прижал горло Мюльхауза железным прутом. Надвахмистру показалось, что все вокруг затихло, он сам оказался в центре вращающейся фотопластинки. Каждая из освещенных клеток изображала Конрада Дзялласа, который стоял на широко расставленных ногах, сжимал в руках свои гениталии и медленно произносил слова: «Ну что, тебе это нравится, толстая свинья? Ты будешь лизать меня, жирная свинья?» Вдруг до ноздрей Мока донеслось зловоние. Это был запах экскрементов, который бил от немытого тела Прессла и от неподвижного Дзялласа, который лежал поперек койки с вывернутым на спину лицом. Фотопластинка кружилась. В кадрах появился разгневанный сапожник из Вальденбурга Виллибальд Мок, который грозил сыну пальцем, улыбалась любимая когда-то Эрика Кизевальтер, потом выпустил дым из непременной сигары судебный медик Зигфрид Лазариус и подставил ему под нос вырванные зубы, а в конце запищал жалобно маленький ребенок, который когда-то через Мока потерял мать. Фотопластинка кружился вокруг головы Мока. В одной из клеток разгневанный Мюльхауз постукивал трубкой по крышке своего стола. Стучала трубка криминального советника, стучала его голова о крышу театра Лобе, стучал молоток Виллибальда, стучал лоб Мюльхауза. Цупица тяжело дышал и стоял над криминальным советником, давя прутом его кадык. Он выжимал ему глаза из глазниц и заставлял дрожать его худые ноги.
— Отпусти его! — крикнул Мок. — Хватит!
Мюльхауз завизжал, Мок закурил, Цупица сопел, а Вирт окутался пламенем. Город внизу двигался автомобилями и трамваями. Мужчины прятались по притонам, женщины выставляли свои тела в воротах и под фонарями. Это были надежные указатели, ориентиры, ярко освещенные ворота в инферно, в мягкие и влажные сифилитические края. Столбы с объявлениями предлагали развлечения. Они предвещали вечный крестовый поход против скуки. Город был хитрым, коварным и утомленным.
Прошло четверть часа. Почти задушенный криминальный советник возвращался из мира мертвых. Моку вдруг стало жаль. Он чувствовал себя никому не нужным предметом, как шахматная пешка, уничтожение которой является условием неизвестного великолепного гамбита.
— Если бы я покончил с собой после позора, ты бы присоединился к мизантропам, — сказал Мок Мюльхаузу, который извергал изо рта густую слюну. — А потом медленно бы уничтожил их. Как член группы, ты бы знал все об их преступлениях. Они бы тебя с ними познакомили. Они должны были сделать это в соответствии со своим уставом. Каждый знает все о каждом. А тогда они спросили бы тебя о твоем убийстве. И когда ты сказал бы о позоре в тюрьме Мока, ты не испытывал бы угрызений совести за то, что убил меня? Что перед смертью меня унизили? Правда? Скажи это, прошу, скажи, что Мок — никто, что у тебя потом были бы такие же угрызения совести, как после убийства комара!
— Я не верил в такую возможность, — сказал Мюльхауз так тихо, что Мок вынужден был нагнуться над ним и почти приложить ухо к его губам. — Я слишком хорошо тебя знал. Ты бы не позволил себя унизить. Пряча тебя в камеру Дзялласа, я попросил моего приятеля, начальника следственной тюрьмы Лангера, чтобы он удалил в то время второго из камеры… Чтобы ты был с этим извращенцем наедине… Чтобы ты его убил… Я знал, что ты справишься и что ты это сделаешь. Таким образом было бы выполнено другое условие присоединения к мизантропам. Высший способ в их инициационной иерархии… Безнаказанное убийство, о котором все знают, виновника которого все знают. Ты мог бы убивать безнаказанно, потому что стал бы «человеком без дыхания». И так оно и было. Я правильно это предвидел, да, Мок? Прежде чем убить меня, хотя бы подтверди это!
— Я чего-то не понимаю. — Мок немного отстранился от советника, потому что Мюльхауз перестал хрипеть, а его голос стал звучнее и лучше слышен. — Так кто же в конце должен был вступить в мизантропы? Ты или я? Кто должен был быть «человеком без дыхания»?
Мюльхауз стоял на четвереньках и тяжело дышал. А потом раскашлялся. Кашель нарастал в нем, как взрыв. Он раздирал ребра и горло. Через некоторое время он успокоился. Советник сделал резкое движение головой в сторону края крыши и мощно сплюнул. Он был явно доволен долгим полетом слюны. На его губах заиграла ехидная улыбка. Он был доволен, как маленький мальчик, который рыгал громче всех в классе.
— Тебя похитили с поезда. Спасли от топора. Сегодня я прочитал в BNN твой некролог. Таким образом ты получаешь от них новую личность, новую жизнь… Знаешь, что это значит? Это значит, что ты присоединился к мизантропам. И знаешь, что это еще значит? Что волей-неволей ты стал моей связью с ними. — Через некоторое время он добавил с нажимом, все еще глядя на Мока с собачьей перспективы: — И только ты можешь их уничтожить!
— Зачем мне их уничтожать? — спросил Мок. — Ты сам заметил, что я начинаю новую жизнь с новой личностью. Без них я был бы преступником, а так стану бы господином, буду счастлив, буду иметь все… Потворствую самым диким желаниям… Зачем мне уничтожать моих благодетелей и служить тебе, а потом снова оказаться за решеткой? Ты бы спас меня от тюрьмы? Ты когда-нибудь помогал мне? Я тебе чем-то обязан? У меня есть выбор: наслаждения или служение Мюльхаузу. Быть королем или твоим псом. Думаешь, что я ошибаюсь и выберу последнее?
— Сам себе ответь. — Мюльхауз сел по-турецки и дрожал от холода. — Спроси себя сам. Я хочу быть верным псом правосудия, потому что я считаю тебя таким, или бесформенной гнидой, чьей жизненной целью будет усиление своего блаженства?
— Ты такой моралист, сукин сын… — Мок встал, а лицо его набрякло от гнева. — Тогда скажи мне, двух женщин, которых убил руками твоего клеврета, ты выбрал намеренно или случайно? Ты проверил, есть ли у них дети, живы ли их родители, кто-нибудь будет по ним плакать? Тебе было все равно? Ты сказал себе: «блядь это блядь»? О чем ты думал, когда на месте преступления смотрел на опухшие десны и выбитые зубы?
