— Попросту вы хотели сегодня из меня сделать оленя, Фёллингер, — Мок улыбнулся насмешливо. — И это после стольких лет знакомства, общих шлемов и неудач…
— Прошу мне поверить! — воскликнул астролог. — Я не вру, не придумываю оправданий ex post! Давайте позовем Эбнера и Домагаллу и сыграем здесь, за этим столиком. Вы увидите, что я буду играть без совершения крупных ошибок. Не знаю, до ясной холеры, почему в июле не боялся этого дома, а сегодня так… что не отличаю чести от мелочи. Может быть, потому что осенью я более расстроен, впадаю в меланхолию…
Фёллингер, не дожидаясь реакции Мока, встал, кивнул ему головой, открыл дверь закусочной и вышел в шторм, дождь и туман, которые медленно окутали меланхолический город.
Вроцлав, вторник 29 октября, пять часов дня
Полосы папиросного дыма вращались медленно в столпе света, падающего из проектора. На экране сначала появилась надпись «Расстрел русских шпионов», а затем и ряд людей в белых рубахах. У всех были связаны руки. Они бежали, подрыгивая ногами в ускоренном темпе. В подобном ритме двигались солдаты в пикелхаубах (кожаных шлемах). Они подталкивали заключенных прикладами к низкой хате, крытой соломой. Заключенные не успели выстроиться у стены, когда вырвался дым выстрелов. Ни один из расстрелянных не упал ни на лицо, ни на спину. Все они складывались как марионетки, которым внезапно перерезали ниточки. Произошло сближение. Один из солдат подошел к убитому, наклонился, поднял голову трупа и сунул ему в рот зажженную папиросу. Молодой брюнет, расположившийся удобно в кресле перед проектором, разразился смехом. Сидящий рядом с ним старик с торчащей бородой не смутил его.
— Вам это смешно, барон? — спросил старик.
— А вам, князь? — барон пристально смотрел в простреленный глаз трупа. — Может быть, потому что убиты ваши соотечественники? Если так, то извините.
— Вы ошибаетесь, — ответил князь. — Это еще одно преступление, которое уже когда-то было. Я показываю вам, барон, чтобы убедить…
— Я не верю в вашу теорию. Она меня попросту забавляет. Веселят меня ваши фильмики. Благодаря вам не скучно… А вы, — барон обратился к третьему сидящему в комнате человеку, который поглощенно уставился на экран, сжимая со всей силы сильные, костлявые пальцы, — а вы, доктор, как выдающийся историк верите в эту теорию… Или можете вы в ее поддержку добавить какие-то аргументы?
— Как и у вас, барон, у меня к ней эмоциональное отношение, — ответил спрошенный. — Господа, как она играет, меня — пугает. Теперь я не историк, я последователь…
Любители немого кино не обратили внимания на тихие шаги, приглушенные толстым ковром. Барон вздрогнул только тогда, когда увидел перед своим носом телефонный аппарат. Одна большая рука держала рычаг, вторая — трубку.
— Алло? — барон подчеркнул последний слог. Проектор, выключенный человеком с большими руками, перестал стрекотать, так что голос женщины отчетливо раздавался из трубки. Не настолько, однако, чтобы расслабленный изощренными развлечениями мозг смог все правильно зафиксировать.
— Прошу повторить, — пробормотал он. — Курт Смолор, так? Не беспокойтесь ни о чем.
Он положил трубку и внимательно посмотрел на лысую голову и большие усы атлета, одетого в трикотажный костюм.
— Слышал, Мориц? Полицейский Курт Смолор, коренастый, плотно сложенный, рыжий.
— Я все слышал, господин барон, — доложил Мориц. — И я знаю, что мне делать.
Вроцлав, вторник, 29 ноября, шесть часов дня
Испуганный бармен из закусочной Питера поставил перед Моком тарелку с толстыми ломтиками поджаренного бекона. Когда Мок указал пальцем на свою пустую кружку, он сделал мину человека, которого что-то очень беспокоит. Мок решил еще больше ему навредить и потребовал хлеба и хрена. Бармена охватила боль бытия.
Мок почувствовал действие алкоголя и злость, проглядывающая из глаз несчастных пьяниц, толкающихся возле столов и под стенами. Самым милым человеком в зале казался Моку слепой аккордеонист, который наигрывал какую-то сентиментальную мелодию. Если бы он не был слепым, он бы смотрел на Мока так же дружелюбно, как работники стройки, извозчики, фиакеры и бандиты, заполняющие забегаловку.
Мок оторвал глаза от своих собратьев в алкогольной печали и принялся за еду. Сначала украсил ломтики бекона горками хрена, затем перемешал и сформировал с помощью ножа острую намазку, после чего с легким вздохом поглотил копченое и поджаренное мясо, закусив его черным хлебом. Пиво от Хааса смыло острый вкус хрена и копчености.
Водя по забегаловке налитыми кровью глазами, он слушал ругательства и злословия. В них особенное преуспели безработные и озлобленные на весь свет рабочие. Внезапно к причитаниям присоединился какой-то мясник, жалуясь на капиталистов-эксплуататоров, которые никак не хотели оценить его редкую способность отрезать одним махом коровью голову от туловища.
Мока осенило: ужин был неприятным не потому, что складывался из мерзкой и плохо приготовленной еды, а потому что его рот сквасила изжога невыполненного долга. Высказывание безработного мясника означало для него столько же, сколько и навязывание Мюльхауза: это был знак и призыв.
Выплюнув на настил горечь, заполнившую рот, он достал полицейский блокнот и вечное перо и приступил к работе, не заботясь о легком хмельек или завсегдатаях заведения, которые не имели уже никаких сомнений относительно того, какой профессией занят этот элегантный, крепкий брюнет с густыми волнистыми волосами.
Мок посмотрел на заметки, сделанные в «Епископском подвальчике». Он прочитал: «Предположим далее: человек случайный, неслучайна только дата его смерти. Вопрос: почему неслучайна? Почему в одни дни он убивает, а в другие — нет?»
— Эти преступления не случайны, потому что совершаются в эти, а не другие дни, — прошептал он про себя, — ничто не случайно. То, что я встретил Софи на балу в Регентстве, то, что у нас еще нет детей, — задумался он об экспертизе астролога Фёллингера. — По словам астрологов совпадений не существует. Фёллингер, хотя он не знает, почему этого дома больше боится осенью, чем летом, в одном уверен: это не случайно. В фобиях Фёллингера необходимыми элементами являются место и время, потому что этот особняк иногда пугает его сильнее, иногда слабее. Не случайно также сам Фёллингер — ясновидящий, сомнамбулист, человек, получающий неведомые другим сигналы.
Мок чувствовал, что наступает долгожданный момент осенения, что вот — как однажды Декарт — переживет свою философскую ночь и философское утро, когда после глухой, удушающей тьмы внезапно все становится ярким блеском очевидности. «В мировоззрении Фёллингера эти три элемента — человек, место и время — не случайны, они необходимы, — быстро записывал он в блокноте. — Или мое происшествие, дело Гельфрерта-Хоннефельдера, может иметь только один необходимый элемент: время? Жертвы не имеют между собой ничего общего: член партии Гитлера с коммунистом, тонкий музыкант со слесарем, любитель истории с неучем! Это все, что я знаю от своих людей и от Мюльхауза. Таким образом человек, жертва преступления — на этой стадии следствия — что-то неважное. Если допустить, что убийца нас не обманывает, то мы точно знаем, что важна дата, потому что на нее сам убийца обратил наше внимание».
