– В полиции, – автоматически поправила я, когда он это сказал.
– В милиции, – настоял Макарыч. – Милицией мы были дольше.
– Простите, – я извинилась и поняла, что Макарыч немножко терминатор, он не ошибается, а если ошибается, то так и задумано.
У Макарыча пять подведомственных деревень и более пятнадцати садовых товариществ, в общей сложности это около четырех тысяч человек.
В деревне, где живет Макарыч, три сотни домов.
У всех в деревне есть его телефон. Люди звонят в любое время. Например, в два часа ночи. Этим особенно грешат алкоголики. Нажрутся, и понеслась.
Отпуска, когда можно отключить телефон и забыть про работу, у Макарыча не было никогда.
Работа Макарыча – это глагол «ходить». Ходить, ходить, ходить. Писать бумажки – это самое ненавистное. Ходить – это понятная работа. Ходить ногами по земле.
Ходить и говорить. Говорить с заблудшими душами. Возвращать их на путь истинный.
– А вы с детства мечтали стать участковым и служить? – спрашиваю я.
– Нет. Я хотел быть ветеринаром.
– А почему тогда?
– Я тут вырос. Знаю всех. Больше некому. Никто больше не будет это делать. А людям нужна защита.
– От кого?
– Иногда друг от друга, а иногда от самих себя.
Макарыч ставит передо мной тарелку с жареной на сале картошкой. Картошка порезана крупно, смешана с луком, утоплена в сале. Я такое не могу есть: не люблю лук и жирное, но понимаю, что если я сейчас откажусь, то это будет трактовано как снобизм городской фифы. Я пододвигаю тарелку, откусываю хлеб, нацепляю на вилку картофелину и тщательно жую.
Макарыч ставит на середину стола тарелку с солеными огурцами, поясняет:
– Сестра делает, на смородиновом листе и укропе…
– Спасибо, – улыбаюсь я.
Огурцы толстые как кабачки. Если бы стол накрывала женщина, она бы порезала огурцы кружочками. Но стол накрывал Макарыч, поэтому нужно взять толстый огурец рукой и кусать его, широко открыв рот, пока рассол течет по руке. Но в этом есть своя прелесть.
Я слушаю рассказ Макарыча, забившись в самый дальний угол за столом. Прямо надо мной полка с соленьями.
Я, когда вошла, подумала: «Кто ж в своем уме туда сядет? А если полка свалится и придавит банками? Совсем не по фэншую».
Но Макарыч успокоил, сказал, что лично делал крепления к этой полке.
На нее еще килограмм двести поставить можно, ничего не будет. Да и там в основном черемша стоит, варенья да патиссончики.
Я покорно села в тот уголок и прижилась. Подумала, что сотрясение мозга от патиссонов – это очень смешной диагноз, если что – посмешу медиков в травмпункте.
Интересно, в деревне есть травмпункт?
Здесь уместно рассказать, как я оказалась в гостях у участкового Макарыча. История удивительного и неслучайного знакомства.
Еще утром я не подозревала о существовании Макарыча и подведомственной ему деревни в Тульской области.
Апрель 2020. Весь мир на карантине, сидит дома. За окнами – эпидемия.
У нас на днях тоже введут самоизоляцию, пока нет, но все к этому идет.
Мне утром позвонила плачущая подруга. Рассказала про маму, которая живет в деревне и не берет трубку уже месяц. И соседи не берут. И это значит, что случилось что-то плохое, потому что она видела сон.
Я отпросилась у мужа, мы с подругой сели в мою машину и поехали.
Четыре с половиной часа езды.
Метель. Удивительно: апрель – и метель.
Ехали молча. Подруга сказала, что у нее плохое предчувствие. Я напряглась. Было не по себе.
Приехали.
Мама подруги не открыла ей дверь, разговаривала с дочерью через окно.
Оказалось, что она обиделась на то, что дочь рассказала что-то, что нельзя рассказывать, кому-то, кому нельзя этого знать.
Они выясняли отношения через окно. Кричали друг другу в форточку.
Подошел Макарыч.
Его вызвала мама подруги, по телефону, который работал для всех, кроме дочери.
– Что она приехала, я ее не звала! – крикнула мама подруги Макарычу и кивнула на дочь.
Он послушал их обеих и прикрикнул строго:
– Так, ваши бабьи проблемы решайте сами. Петровна, ты охренела, что ли, из-за этого меня дергать? Дочь пусти в хату, напои-накорми, поговорите цивилизованно.
Прозвучало как приказ. Петровна нехотя подчинилась.
Подруга вошла в дом на серьезный разговор.
Я стояла у машины, куталась в пальто. Пошел крупный снег.
Макарыч закурил, спросил, кивнув на мой «Форд Фокус»:
– Вы таксист?
– Подруга.
– Голодная?
– Ну так. Кофе пили.
– Кофе пили, – передразнил он. – Пойдем. Пусть поговорят. Я участковый.
Он показал удостоверение.
Я пошла за ним, не понимая, куда мы идем.
– Мы идем показания давать? Я ничего не знаю…
– Мы идем ко мне в дом. У меня картошка жареная и молоко.
Вот и вся история. Я сижу в гостях у Макарыча, жду подругу.
Над столом висит лампочка без люстры. Макарыч говорит, что ему так нравится: без люстры светлее. Лампочка выглядит старой и уставшей, но, по словам Макарыча, она не перегорает уже больше десяти лет.
Верится с трудом, хотя в книгу рекордов Гиннеса внесена лампа, которая горит уже сто пятнадцать лет, и выключали ее четыре раза, и то минут на двадцать.
Макарыч – это не отчество, а фамилия. Хотя на отчество похоже больше.
Он хороший рассказчик. Говорит рубленными коротким фразами, но каждая пропитана смыслом.
– Да языком молоть – много ума не надо, – говорит он, пренебрежительно махнув рукой.
Я бы поспорила, но не хочу.
Макарычу хочется подчиняться и заранее согласиться со всем, что он скажет.
Прелесть его рассказов в том, что под них рождается ощущение, что он говорит не со мной, а с самим собой.
Макарыч рассказывал про последнюю деревенскую драку, и я спросила, как были наказаны в итоге участники.
– Я их по закону наказываю, – говорит Макарыч. – Но все равно люблю. Потому что знаю, почему они такие. Собака бывает кусачей, только от жизни собачей. Никто не дерется от счастья. Вот Гусляк, третий дом от озера. Его ненавидят всей деревней. Он и правда такой: нелюдимый, грубый, никому не рад, ружье в сенях хранит, если что, стреляет в воздух, но все знают: он не шутит. Поэтому к нему не ходят.
А я знаю его историю. Он в одиннадцать лет мать хоронил. Мать умерла внезапно, инсульт. Стояла у плиты – и привет.
