Мама перестаралась.
Мне тридцать восемь лет, и я не пою. Никогда.
Ни в ванной. Ни с друзьями. Тем более с друзьями. Никаких свидетелей, ни к чему это.
Однажды мы пришли с подругами в караоке. И там я в максимально дружественной обстановке, при полной поддержке зала, не смогла выдавить из себя ни звука. Внутри меня жил мамин голос: «У нее ни голоса, ни слуха», и он просто парализовал мне голосовые связки.
Мистика: говорить могу, а петь – нет.
Однажды мне написала письмо незнакомая девушка Вика. Она писала по рабочему вопросу, но у нее был такой чудесный стиль изложения мыслей, что даже рабочий текст вдруг стал приключенческим.
Я с удовольствием прочла письмо, мы созвонились, и я сделала ей комплимент:
– Вы очень хорошо пишете, Вика. Вам просто необходимо писать! Вести блог или книгу.
А она мне:
– Вы шутите, Оля? Однажды я написала рассказ, свой первый, и принесла его маме. А мама прочла и засмеялась. А рассказ был совсем не смешной, он про первую несчастную любовь.
– О, Вика…
– Да. А потом мама прикурила сигаретой листок с моим рассказом и сожгла его в пепельнице. Больше я не пишу.
Мне так понятно это. И так больно за нее.
Иногда близкие люди щедро дарят нам шлагбаумы. Это один из их способов любить нас – террор барабанными палочками бесконечных шлагбаумов. А еще это их способ защитить нас от возможных разочарований и оградить от потерь.
Но эта защита становится со временем якорем, который невозможно сдвинуть с места. Поросшими мхом времени баррикадами, за которые никто и уже никогда не захочет заглянуть.
А все потому, что…
Любовь – это не ножницы, обрезающие крылья. Любовь – это безусловная территория поддержки, иногда даже самых глупых и бесперспективных начинаний.
Шлагбаумы – это табу, это нельзя, это обесценивающий смех и пепел первого рассказа.
А любовь – это мелодия, живущая внутри, поющая и окрыляющая.
Любовь – это солирующее чувство, в котором нет фальши и ни одной лишней ноты.
Простите меня, но…
На муромско-о-ой доро-о-ожке-е-е…
Заботиться
Семья – это оркестр.
Но оркестр – это люди, каждый со своим характером. Они не всегда попадают в ноты и совпадают настроениями. Поэтому иногда мелодия получается кислая, как недозревший крыжовник.
Я собралась в магазин.
Я люблю ходить в магазин одна, выбирать продукты не спеша и вдумчиво.
Пока я обувалась, в замочную скважину с обратной стороны нырнул ключ. Пришел муж.
– О! Ты в магазин? Пойдем вместе!
Я стала его отговаривать. Мол, да ты устал, да зачем, посиди дома, отдохни, я туда и обратно.
– Нет, моя жена не должна таскать тяжести, – назидательно сообщил муж. – Раз я пришел сегодня пораньше, помогу тебе донести покупки… Погнали!
«Ты мудрая, – говорю я себе. – Не ломайся. Уступи. Он заботится о тебе, а ты нос воротишь».
– Ну ладно, давай, – говорю я вслух.
Мы пошли вместе.
Однажды, будучи на гастролях в городе N. буквально проездом, мы с организаторами, убивая время до самолета, зашли в клуб, а там был розыгрыш призов. И я, неожиданно для себя, не успев войти, выиграла главный приз – абонемент на год в фитнес-клуб в том городе.
Вот. Было приятно, конечно, но не надо. Зачем мне фитнес в чужом городе?
Сейчас похожее состояние.
– О! Бедро индейки! Смотри! – воскликнул муж, заметив красный скидочный ценник. – Давай возьмем, потушишь мне с овощами, баклажаном там, как ты делаешь. Я очень люблю, ты давно не делала.
Я сегодня не планировала готовить что-то сложносочиненное. У меня в планах были макароны с сосисками. Я устала от готовки.
Но муж хочет индейку с овощами…
И она явно полезней макарон.
А я люблю быть хорошей женой.
«Ты мудрая, – сказала я себе. – Не ломайся. Уступи».
– Ну ладно, давай, – говорю я вслух, и беру упаковку индейки.
Мы набираем тележку с продуктами.
Пока он расплачивается, часть продуктов я убираю в свой рюкзак. Я люблю рюкзаки, они дарят свободные руки.
Муж упаковывает продукты в пакеты. Не поймет, где кефир и молоко, растерянно оглядывается.
– Я убрала к себе в рюкзак, – подсказываю я.
– Зачем? Давай сюда!
– Да все уже, пойдем, тут идти-то…
– Ну что я, зря пошел, что ли? Зачем тебе тащить?
– Слушай, да я уже убрала, мне не тяжело, вот не хочу лезть, перекладывать…
– Зачем таскать тяжести при живом муже? – он тянет руки к рюкзаку.
Я слегка раздражаюсь.
«Ты мудрая, – сказала я себе. – Не ломайся. Уступи. Он заботится, а ты нос воротишь».
– Ну ладно, давай, – говорю я вслух и протягиваю рюкзак.
Мы перекладываем молоко к нему в пакеты. Я иду домой с легким рюкзаком и тяжелым сердцем. Причем даже не понимаю, что такое неуловимое меня раздражает.
Чувствую себя бабушкой, которую вежливый пионер переводит на другую сторону улицы, а ей не надо.
Мы приходим домой. Я хочу быстрее разделаться с готовкой, начинаю резать индейку.
Нож тупой, индейка жилистая. Я злюсь.
Надо бы наточить нож, но мне лень.
Я уже почти все порезала.
На кухню входит муж.
– Ой, а что ты не сказала? Нож тупой! Давай поточу.
– Да я уже почти дорезала.
– Да давай, чего мучиться.
– Да тут осталось-то…
– Дай сюда!
«Ты мудрая, – сказала я себе. – Не ломайся. Уступи. Он заботится, а ты нос воротишь».
– Ну ладно, давай, – говорю я вслух и отдаю нож.
Спустя пять минут я, вздыхая, режу баклажан острым ножом.
Баклажан нельзя добавлять в блюдо сразу: в нем горечь. Надо порезать его, подсолить и дать полежать. Хозяйки говорят «заставить отдать горечь».
Я немножко баклажан. Я лежу в комнате, присоленная раскаянием, и отдаю горечь.
Мне горько и раздраженно оттого, что семья – это не всегда унисон. Иногда я хромаю на левую ногу, а муж – на правую, и, пытаясь идти вместе, мы нелепо бьемся плечами, что явно не прибавляет скорости.
Я думаю о несовпадениях. И о том, что не совпадать – нормально.
Я написала об этом целую книгу.
Людям она понравилась, и они приходили ко мне за автографом.
