Каждый раз, когда я переживаю сложный жизненный период, я выбираю новую рамку для этого события. Как бы выбираю фильтр, через который на него смотрю. Рамок сколько угодно, важно выбрать ту, что не собьет с пути, не уведет в ложные сомнения, не отравит, не отберет смыслы.
Ту, что поможет пережить этот период жизни. Вот я смеюсь. Вот плачу. Вот терплю, мирюсь, грущу… Важно понимать, что я это выбираю. Сама. Столько мыслей в голове во время глажки… Я не люблю гладить, но люблю, когда гладят меня. Нет, я никогда не смогу нахамить в ответ на комплимент… И я всегда в ужасе побегу спасаться, даже если «Берегись, акула!» мне крикнут в ванне. И я вчера увидела за окном солнышко, вышла на улицу без куртки и замерзла. «Тоже мне, май месяц!» – обиженно подумала я. «Мне все равно, что ты думаешь», – подумал май. Он просто взял – и выбрал быть холодным…
Матадор
Мне хочется его ударить. Честно. Прямо размахнуться и ударить. Дать пощечину, такую звонкую, что ее услышит весь зал. Но я сижу и молчу, как и все остальные за его столом.
Я не изображаю подобострастия, преданно не ловлю его взгляд, но в остальном я не лучше тех, кто поддерживает молчанием его экзекуцию.
Перед ним стоит тарелка борща. Этот борщ ему приносит в третий раз одна и та же девочка-официантка, молоденькая, вполне симпатичная, сильно напуганная. Каждый раз он отталкивает этот борщ и самодовольно унижает – нет другого слова – девочку. Все ему не так.
Всем нам, сидящим за его столом, понятно: он не хочет борщ. Он хочет унижать. Унижать того, кто слабее, на глазах зрителей. У нас в этом спектакле особая роль: молчать и наблюдать. Унижение становится еще горше, когда оно происходит при свидетелях.
– Он оставит хорошие чаевые, – шепнул мне на ухо один из его охранников, тот, который заметил, как я сдерживаюсь из последних сил. – Он всегда такой в ресторанах. Зато потом баблит хорошо.
– Улыбнись, – вдруг говорит он официантке. Не говорит – приказывает.
Я с надеждой смотрю на него. Может, сейчас он извинится. Скажет, что это нелепый розыгрыш. Что-то вроде «милая, я пишу диссертацию по границам человеческого терпения, ну, прости». Девочка уже в полуобморочном состоянии, покорно растягивает губы в улыбке. Становится заметно, что на зубах у нее брекеты.
– Не поможет, – говорит он. – Железки на зубах могут выпрямить зубы, а тебе надо ставить железки на мозги. Тебе мозги надо исправлять, а не зубы, понимаешь? Официантка – это твой потолок, но не тут, где тарелка супа стоит, как зарплата шахтера, а где-нибудь в «Макдоналдсе», вытирать со столов, потому что только туда возьмут такую вот недалекую дуру, не способную понять, горячий борщ или теплый.
У девочки сползает улыбка. По щеке течет слеза. Свидетели ее позора – еще шесть человек, не считая самого его. Палача.
Я понимаю, что все.
Я больше не могу.
Сейчас что-то будет.
Я сразу почувствовала, что затея дрянная. Когда мне позвонил знакомый редактор крупного журнала и попросил встретиться с Петром, потому что о нем должен выйти материал в ближайшее время, а материала нет, потому что трое журналистов не смогли написать про него ничего достойного, я прямо внутри почувствовала сопротивление.
«Откажись», – прошептал внутренний голос.
– Петр очень помог журналу, спас от банкротства, и теперь пришло время отдавать долги, – продолжал редактор. – Нужно нечто сильное и живое, как ты умеешь. С характером. Не нужен рекламный буклет, но мужика надо прямо продать публике, влюбить в него читателя. Мои не смогли, не получился контакт. Ты – сможешь. Я точно знаю. С ним надо жестко и хлестко. Оля, я в западне, спаси меня. Назови любую сумму.
Я работаю буфером. Меня зовут, когда надо оживить, например, намертво вставший благотворительный сбор или написать то, что другие не смогли.
Чаще всего другие не смогли написать материал по вполне понятной причине: герой материала совсем не тянет на героя. Он тряпичная кукла, сыночек богатого папочки или невнятное нагромождение купленных дипломов о восьми образованиях. Бывают люди совершенно без энергетики, без харизмы и без заметных жизненных результатов. Как про них писать? Что?
Однажды в одной проплаченной публикации на восьми полосах была описана биография героя и то, что он очень любит свою собачку. И вот про собачку – чуть ли не четыре полосы. И какая она красивая, и чем болела, и как он ее спасал. Потому что нечего больше писать о человеке. Самое милое в нем – его собачка.
Я считаю, что светлая сторона есть в каждом человеке, просто в некоторых надо очень подробно и глубоко копнуть, чтобы найти и извлечь то, что в нем хорошо.
Когда нужен сильный материал про неоднозначного героя и когда своих творческих сил недостаточно, частенько подключают меня. Я редко соглашаюсь и очень дорого беру. В стоимость включен процент за вероятность возникновения сделки с совестью.
Я не хочу сделок, но бывали в моей жизни периоды, когда мне очень нужны были деньги. Например, когда я пыталась заработать на операцию ребенка. Или когда зарплата сиделки у моей мамы была на десять тысяч больше, чем моя зарплата.
Я умею писать про людей. Я рентген. Сажусь перед человеком и вижу в нем главное. Иногда это главное – не хорошее. Совсем.
Один из героев, имевший в своей биографии строчку «ассистирует в ветеринарной клинике», на мой вопрос, связана ли эта работа с желанием спасать животных, ответил честно: «Нет, мне нравится смотреть, как вспарывают животы».
Нет, это не был сарказм, это был честный ответ.
– Вы сами не боитесь своего ответа? – спросила я. – Это же патология. Это же ненормально. У вас есть врач, психолог, терапевт? Кто-то, кроме меня, знает, что вам нравится игра в смерть?
– Слушай, мне сказали быть с тобой честным, вот я и пытаюсь. Не надо, конечно, этого писать. Но ведь ты то же самое делаешь, просто без скальпеля. Вскрываешь и смотришь, что внутри. А потом зашиваешь – и материал в печать. А внутри не обязательно хорошее, ведь правда? Человек частенько внутри гнилой. Но этого не видно тем, кто не заглядывал внутрь. Я первую курицу в деревне зарезал в шесть лет. Дед сказал – я сделал. Ты убивала когда-нибудь птицу?
– Нет.
– Вот эти кусочки у тебя в салате – это мясо. Мясо курицы, которую кто-то вроде меня для тебя убил. Возможно, этому кому-то было лет шесть. Если ты такая вся фея, то это не потому, что ты хорошая. А просто тебя с детства не заставляли убивать. Я видел войну. Я теперь бандит. Я привык к смерти. Не боюсь ее. Сейчас модное развлечение есть – тебя хоронят живьем. Оставляют трубочку, чтобы дышать, и закапывают. И ты лежишь глубоко в могиле, в гробу, под слоем земли, и проживаешь собственную смерть. Меня хоронили вот так. Я заснул. Просто заснул. Меня вообще не торкнуло. А для таких вот, как ты, – это потрясение на всю жизнь.
Трижды в моей жизни я писала хорошие материалы про плохих людей. Точнее, я писала про людей только хорошее, оставляя за скобками то, что могло бы привести обывателя в ужас. То есть, например, про то, что герой бесплатно помогает в ветеринарной клинике, я оставила. А остальные подтексты не озвучивала. Как бы сказала часть правды.
