* * *
Уже совсем стемнело, но в небе светила полная луна. И все вокруг было как на черно-белой фотографии. Выбеленные лунным светом кроны пальм, а в просветах между их черными стволами – выбеленный океан. От того тумана не осталось и следа, разве что несколько его призрачных нитей запутались в самых верхних ветвях деревьев. В небе мерцали первые звезды.
Инид лежала в пыли рядом с лесенкой. Ее тело не выглядело ни перекрученным, ни свернувшимся от боли в клубок. Ей, похоже, вообще не было больно. Она лежала совершенно спокойно в своем розовом дорожном костюме, и глаза ее были закрыты; казалось, она просто уснула, вместо подушки подложив под голову булыжник. На ногах у нее красовались любимые босоножки с помпонами. Загорелая кожа Инид казалась сейчас очень темной, из носа тянулась кровавая дорожка, волосы были растрепаны. Сейчас она больше всего походила на расшалившегося, а потом уснувшего ребенка.
С трудом превозмогая боль, Марджери опустилась возле Инид на колени. Но еще раньше, едва она ее увидела, где-то в глубине души у нее шевельнулась мысль: слишком поздно. Она понимала это, еще когда сползала по сломанной лестнице, а потом, едва переставляя ноги, брела к Инид по примятой траве, по красной пересохшей земле. И все-таки она пыталась нащупать пульс на руке и на шее Инид, все-таки стискивала кончиками пальцев ее запястье, и расстегивала воротник ее блузки, и массировала ей горло, надеясь пробудить хотя бы крохотную искорку еще сохранившейся в ней жизни, и все время звала Инид по имени. Она просила: вернись назад, Инид, пожалуйста, вернись назад и немедленно это прекрати. Потом можешь сколько угодно подшучивать надо мной, поражать меня своими выходками, но этим, пожалуйста, не шути. К такой шутке я не готова. Марджери даже встряхнула Инид – не грубо, но достаточно сильно. Потом обеими руками притянула к себе ее лицо, расширила ей рот пальцами и припала к нему, надеясь своим дыханием вдохнуть в нее жизнь. Живи, Инид, живи, черт побери! Ты же так хотела жить! Живи! Марджери казалось, что, пока она продолжает искать в теле Инид ту самую притаившуюся искорку жизни, еще можно надеяться, что она там есть, просто ее нужно непременно найти, и она, Марджери, ни за что не сдастся, ни перед чем не остановится и найдет ее, эту последнюю искорку! Однажды она уже сумела спасти Инид жизнь, значит, сможет и снова это сделать. В конце концов, Инид даже пахнет, как прежде, как живая! Однако все попытки оживить Инид ни к чему не привели. Инид ушла. Кем бы ни была Инид при жизни, но сейчас ее здесь больше не было. Марджери вдруг стало очень холодно.
Она взяла руку Инид и крепко ее сжала. Обрывки воспоминаний проплывали перед ее внутренним взором, краткие, но удивительно четкие. Вот Инид бежит к ней через весь вокзал Фенчёрч-Стрит, волоча четыре своих чемодана, да еще и пытаясь приветственно помахивать ногой. «Та-дам!» – это Инид настежь распахивает дверь их каюты на «Орионе» и влетает туда с огромным букетом цветов – это просто целый фонтан цветов! – которые она «позаимствовала» в первом классе. А вот Инид легкой змейкой скользит по дождевому лесу вместе с любимой собакой; вот она, задрав платье так, что видны штанишки, летит, свободная, перепрыгивая через ручьи и овраги. Это ведь Инид вытащила ее из того вонючего застывшего болота, каким была ее прежняя жизнь. И Марджери, сама того не сознавая, полюбила Инид. Полюбила по-настоящему. Она поцеловала тыльную сторону руки Инид, прижала ее ладонь к своей щеке, а когда наконец полились слезы, она даже не пыталась их сдерживать, хотя они жгли лицо и были тяжелыми, как крупные камни. Она просто держала Инид за руку и рыдала. А потом почувствовала, как из темноты возникает сперва одно лицо, потом второе, потом еще и еще, и эти лица придвигаются все ближе, и она поняла, что это мальчишки из шанти-тауна собрались вокруг и стоят, низко склонив головы.
Этот день не стал последним в жизни Марджери: ей предстояло прожить еще много-много дней, но вряд ли хоть один из них прошел без воспоминаний об Инид, пусть даже порой и совсем слабых; Инид виделась ей и в свойственных Глории жестах, и в игре света и тени меж деревьями. А тот холод, что сейчас охватил Марджери, со временем несколько ослабеет, но так и не исчезнет, потому что ее дружба с Инид была подобна жаркому пламени. Ибо если жизнь должна продолжаться, то должна продолжаться и смерть, а смерть, как и жизнь, – долгая штука.
А между тем проблем у Марджери хватало: нужно было что-то делать с этим жутким типом, который сломал себе шею, провалившись под пол; ей также в любой момент грозило появление французской полиции; а о том, что нанятая ими рыбачья лодка сейчас направляется в Пум, она и вовсе старалась не думать. Но в данный момент ей хотелось от жизни только одного – держать в своих руках руку Инид.
И тут из бунгало донесся громкий требовательный крик ребенка, эхом разнесшийся по притихшему лесу. Пора было кормить Глорию.
Музей естественной истории, Лондон
Фрейя
54. Золотой жук Новой Каледонии, 1983
Через несколько лет после исчезновения Марджери Бенсон и Нэнси Коллетт в энтомологический отдел Музея естественной истории была доставлена анонимная посылка с почтовым штемпелем острова Борнео. Внутри находился блокнот в кожаной обложке, шестнадцать зарисовок жука, которого никто и никогда раньше не видел, и три умело наколотые пары этого насекомого, самцы и самки. Диаграммы были выполнены безупречно. Записи давали точное описание жука: его размеры, внешние признаки, ареал обитания – затерянное в тропическом лесу торфяное болото на острове Борнео, – брачные ритуалы, диета и потомство, похожие на червей личинки, которые самка закапывает у корней деревьев, растущих на болотах. Роль жука в данной экосистеме была жизненно обусловлена: его личинки питались теми жучками, что поедали корни болотных деревьев. К присланным образцам этого жесткокрылого прилагалась табличка с названием: Sphaeriusidus enidprettyi.
В течение последовавших за этим тридцати лет в энтомологический отдел Музея еще не раз приходили такие же анонимные посылки; они приходили нерегулярно и из самых разных точек на земном шаре, но в каждой из них всегда был блокнот в кожаной обложке, шестнадцать анатомически точных зарисовок очередного нового жука, а также три пары прекрасно обработанных и законсервированных мужских и женских особей. Никто не мог даже предположить, кто присылает эти загадочные посылки; и они превратились в некую тайну, которой наслаждался весь отдел энтомологии. Какое-то время среди сотрудников была популярна история о том, что один из прежних кураторов отдела, ныне покойный, на самом деле вовсе не умер, а всего лишь устроил собственные фальшивые похороны и вернулся к прежним научным изысканиям в некой далекой стране.
А ровно через тридцать лет после получения энтомологическим отделом первой посылки пришла еще одна, на этот раз адресованная не всему отделу в целом, а конкретно Фрейе Бартлетт, единственной женщине, которая в то время там работала. Фрейя, разумеется, не раз слышала о странных посылках, время от времени приходивших в отдел, и ей, как и всем прочим, страшно хотелось узнать, кто же все-таки их посылает. Но она, сама не зная почему, была уверена, что это дело рук некой женщины. Возможно, впрочем, это были всего лишь ее фантазии. Ведь Фрейя была одинока, по-настоящему одинока. И всегда так много работала, что в итоге попросту отказалась от мысли иметь семью – она даже поверхностные отношения с мужчинами не способна была поддерживать достаточно долго, – и, уезжая в экспедицию, старательно отгораживалась от коллег-мужчин теми проблемами, о которых им совсем не обязательно было знать. И это были не просто бытовые проблемы – например, критические дни, или поиски местечка, где женщина может спокойно пописать, или бесконечные шутки мужчин по поводу физической силы Фрейи, – а скорее, понимание того, что ей вообще не суждено получить то, к чему она стремится. Много раз случалось, что кто-то из ее коллег-мужчин с готовностью протягивал ей руку, желая помочь, хотя его помощь ей вовсе не требовалась, и слишком крепко и выразительно пожимал ее пальцы. И вообще Фрейю в отделе обсуждали вдоль и поперек. Пару раз ее оставили с носом, когда возникала возможность продвижения по службе, хотя всем было ясно, что на эту должность следовало назначить именно ее. Но в глубине души Фрейя прекрасно понимала, что не может по-настоящему винить в собственных неудачах кого-то другого. Она сама была во всем виновата – из-за какого-то странного, безумного желания не нарушать установившийся статус-кво. Она смеялась, хотя ей следовало бы рассердиться, или помалкивала, хотя должна была бы от души высказаться. Она постоянно преуменьшала собственные достижения, называя их незначительными или несформировавшимися, а то и «обычным везением», хотя на самом деле они не были ни тем, ни другим, ни третьим. Она упускала не только возможности, связанные с карьерным и научным ростом; она пропускала и многое другое в жизни – и опять же по собственному выбору. Могла пропустить, например, свадьбу ближайших друзей или крещение их ребенка. Всего месяц назад старинная подруга написала ей, приглашая приехать в Шотландию на день рождения своего сына, крестника Фрейи, но в конце приписала: «Я, конечно, догадываюсь, что и на этот раз тебе будет очень трудно уехать из Лондона». И это была чистая правда. Иной раз по вечерам Фрейя настолько засиживалась за работой в своем кабинете, что в итоге вытаскивала из шкафа спрятанный там спальный мешок и расстилала его под рабочим столом. Она, если честно, и запасную зубную щетку в том же шкафу хранила, и смену чистой одежды. На всякий случай.
