— С днем рождения, Дачесс.
Дачесс уставилась на капкейк.
— Долли, вы совсем не обязаны…
— Никаких возражений. Девочке четырнадцать лет раз в жизни исполняется. Давай-ка лучше загадай желание.
Прикинув, что Долли не отстанет, Дачесс подалась вперед, зажмурилась и дунула на свечку.
Вскоре они вышли из кондитерской и, держась теневой стороны, двинулись по улице — велосипед остался возле похоронного бюро. Забрав его, Дачесс проводила Долли к машине.
— У меня на языке вертится множество аргументов, Дачесс.
— Все, что вы можете сказать, я и сама отлично знаю.
— А давай ко мне поедем? Я бы тебе кое-что показала.
— Не могу. Тороплюсь.
— Значит, в другой раз?
— В другой раз.
Долли взяла ее за руку.
— Обещай, что навестишь меня.
— Обязательно.
— Теперь я спокойна. Каждый, кто вне закона, свое слово крепко держит.
Долли глядела совсем старушкой — тревога добавила ей морщин. Определенно, еще чуть-чуть — и Дачесс пополнит список ее проблем.
— Хочешь, я буду навещать Робина?
Дачесс кивнула. Нижняя губа у нее дрожала. Нельзя так. Нужно взять себя в руки, ибо то ли еще предстоит.
— Будь осторожна, Дачесс.
Долли раскрыла сумочку, вынула бумажник, но едва она начала отсчитывать купюры, как Дачесс оседлала велосипед и покатила прочь.
Остановилась она в конце главной улицы. Принялась махать Долли, и та тоже вскинула руку.
К часу дня Дачесс добралась до ранчо Рэдли. Икроножные мышцы горели, футболка была хоть выжми, волосы, мокрые от пота, висели сосульками. Велосипед она спрятала в некошеной траве у ворот, медленно двинулась извилистой подъездной аллеей; прошла под деревьями, что сплели ветки, будто в молитве; миновала тихий пруд.
Она думала о Робине. Где он сейчас — на занятиях? С Шелли? Все душевные силы уходили на то, чтобы не броситься к велику, не помчаться обратно, в Центр для трудных подростков, не упасть на колени перед Робином, не стиснуть его в объятиях. В сумке была единственная фотография — Робин, снятый год назад, улыбающийся, вихрастый; сейчас-то он подстрижен короче. Дачесс достала фотографию, поднялась по ветхим ступеням на террасу, села на качели.
На воротах она заметила вывеску: «Агентство недвижимости Салливана». Скоро состоится аукцион; ранчо кто-нибудь купит, займется им, запустит цикл, старый как мир…
Равнодушные к переменам, у подножия горы кормились лоси. Взгляд Дачесс скользил по необработанной пашне. Земля нуждается в уходе. Когда-то — целую жизнь назад — этот уход в одиночку обеспечивал Хэл.
Дачесс открыла дверь кирпичного амбара. Ей предстали Хэловы инструменты — никто на них не позарился. Она шагнула внутрь, скатала коврик.
Под ковриком был люк. Дачесс еле справилась — тяжеленная крышка, ни поднять, ни сдвинуть. Пот с подбородка так и капал. Дачесс закрепила крышку и стала спускаться.
Низкий потолок давил на плечи. Револьверы лежали на полках, винтовки висели по стенам, на крючках.
Посередине стоял стул, обитый кожей. Здесь Хэл мог побыть наедине с собой. Возле стула, на маленьком столике, Дачесс увидела стопку писем. Полистала их, взяла верхнее, вероятно последнее. Из конверта выпали две бумажки — она сложила их вместе. В горле пересохло, стало трудно сглатывать. Чек. На миллион долларов. Отсроченный
[50]. Обналичить можно было месяца через два после начала судебного процесса. Подпись лаконичная, больше похожая на печать. «Ричард Дарк». И подтверждение, сделанное рукой Винсента Кинга, и перенаправление чека лично Хэлу Рэдли.
Обе половинки Дачесс вернула в конверт. Вот оно, искупление; вот его цена. Правильно дедушка сделал, что порвал чек.
Она поднялась.
У стены было нагромождение коробок, каждая — в нарядной бумаге; когда Дачесс это заметила, у нее ноги подкосились. Подарки. Для нее. И для Робина. Даты — начиная с ее первого дня рождения. Дачесс присела на нижнюю ступеньку лестницы. Вскрыла первую попавшуюся коробку. В ней оказалась кукла. В следующей — пазл. Коробки, предназначенные Робину, она не трогала.
Взяла ту, что была датирована нынешним днем. Осторожно надорвала бумагу, потянула крышку вверх — и обмерла.
Шляпа сама легла ей в ладони. Кожаный шнур вокруг «дышащей» тульи, поля в четыре дюйма шириной. Дачесс коснулась ярлычка. Золотыми нитками на нем было вышито: «Джон Б. Стетсон».
Шляпа, надетая с благоговением, пришлась в самую пору.
В сумку перекочевали два ствола — тот, из которого Дачесс училась стрелять, и тот, из которого стрелял Хэл; а также коробка с патронами. Дачесс была внимательна, калибр не перепутала.
Затем она положила подарки на место.
Сумка стала ощутимо тяжелее.
Прах, развеянный над водой, ветер пригнал к берегу, где они с Хэлом иногда сидели.
Дачесс собралась с духом, поглубже надвинула шляпу, шепнула:
— Прощай, дедушка.
41
Утром Уоку звонили — он не брал трубку. Новость уже дошла до кого надо; теперь Уок будет вызван к губернатору Хопкинсу, его снимут с должности и, конечно, предложат другую работу — бумажки какие-нибудь разбирать. Поступило только три звонка — определенно «наверху» считали, что Уок уже практически ни на что не годен.
Перед ним на столе лежало дело Милтона. Сам Милтон, разбухший, страшный, мутно глядел с фотографии. Родня? Только очень дальняя. В частности, Уок обнаружил троюродную тетку, что жила в Джексоне, в доме престарелых. На всякий случай позвонил. Услышал: «Знать не знаю никакого Милтона».
На скрип двери Уок поднял глаза, попытался улыбнуться. Вышло плохо.
Марта закрыла за собой дверь, произнесла с усмешкой:
— Звонки мои игнорируете, инспектор Уокер?
— Прости. Я был занят.
Марта села, склонила голову набок, вскинула брови.
— Это правда?
— Я не решался взглянуть тебе в лицо.
— Смошенничал, выходит?
— Не хотел тебя в это втягивать.
Марта закинула ногу на ногу.
— Я бы пережила. Мы оба знали, на что идем, верно?
— Я знал больше, чем ты.
— А меня предложениями завалили. Разные ублюдки, которым грозит высшая мера, умоляют заняться их делами. Но я непреклонна. Мне подавай злостных алиментщиков да жертв домашнего насилия. Они — мой хлеб с маслом. — Марта поправила волосы. Уок жадно ловил каждый ее жест.
