— Или Марта, или никто.
Уок помолчал.
— Почему именно она?
Винсент опустил глаза.
— Да что с тобой такое? Я тебя тридцать лет прождал. — Уок шарахнул рукой по столу. — Очнись, Винсент. Не одну твою жизнь на паузу поставили, слышишь?
— Выходит, мы с тобой почти одинаково эти годы прожили, так, что ли?
— Я не то имел в виду. Я хотел сказать, нам всем было тяжело. И Стар в том числе.
Винсент поднялся.
— Подожди.
— Чего тебе еще, Уок? Что ты сейчас такое важное сообщишь?
— Бойд с окружным прокурором будут требовать, чтобы тебя приговорили к высшей мере.
Фраза повисла в воздухе.
— Уговори Марту, а я все подпишу.
— Речь идет о смертной казни. Господи, Винсент… Одумайся уже наконец.
Тот стукнул в дверь, вызывая охрану.
— Увидимся, Уок.
На прощание — фирменная полуулыбка с этим свойством переносить на тридцать лет в прошлое и удерживать Уока всякий раз, когда он уже готовился поставить крест на Винсенте Кинге.
14
В то первое воскресное утро они спали до восьми.
Дачесс проснулась раньше, чем Робин. Лежала и смотрела на притулившегося к ней мальчика со смугло-золотой мордашкой. Солнце любило Робина, он всегда легко загорал.
Дачесс поднялась, скользнула в ванную, выхватила взглядом собственное отражение. Она похудела, если не сказать «отощала»; щеки запали, ключицы выпирали устрашающе. С каждым днем Дачесс все больше походила на Стар; теперь даже Робин упрашивал ее съесть хоть что-нибудь.
Лишь когда она шагнула из ванной, взгляд упал на новое платье. Цветочки по подолу — вроде маргаритки. Рядом — вешалка с белой хлопчатобумажной рубашечкой и черными брючками. Этикетки целы, на них указан размер — 4–5.
Дачесс только предстояло приноровиться к звукам старого дома, и по лестнице она спускалась с опаской, отмечая про себя, какие ступеньки скрипят, а какие нет. Она замерла возле кухонной двери. Хэл в начищенных ботинках, в рубашке с жестким воротничком варил кофе. Живо обернулся, хотя Дачесс была уверена, что подкралась совершенно бесшумно.
— Я купил тебе платье. Сейчас поедем в церковь, в Кэньон-Вью. Каждое воскресенье будем ездить.
— Никаких «мы». Говори за себя. Я ни в какую церковь не поеду, и мой брат тоже.
— Детям в церкви нравится. После проповеди всегда бывает угощение — торт. Я уже сказал Робину, и он хочет ехать.
Ну еще бы. Робин, маленький иуда, за кусок торта на все готов.
— Езжай, а мы здесь подождем.
— Не могу вас одних оставить.
— Тринадцать лет оставлял, а теперь не можешь?
Хэл ничего не сказал в свое оправдание.
— В любом случае рубашка и брюки не годятся. Робин носит шестой размер. Ты не знаешь даже, сколько лет твоему родному внуку.
Хэл сглотнул.
— Прости, ошибся.
Дачесс шагнула к плите и налила себе кофе.
— С чего ты вообще решил, будто Бог существует?
Хэл указал на окно. Дачесс проследила его жест.
— Не вижу ничего особенного.
— Не лукавь, Дачесс, ни с собой, ни со мной. Всё ты видишь.
— Мне лучше знать.
Хэл смотрел на нее напряженно; казалось, он давно готов к отповеди.
— А сказать, что я и впрямь вижу? Слушай. Я вижу старика, у которого середка давно сгнила. Этот старик сам поломал свою жизнь, и теперь у него ни семьи, ни друзей. Он может умереть в любой момент — но хоть бы кто по этому поводу взгрустнул. — Дачесс изобразила невинную улыбку. — Возможно, смерть настигнет старика в пшеничном поле, на этой его грёбаной собственной земле, осиянной светом Господним. Он рухнет и будет лежать, пока не позеленеет. А найдет его водитель грузовика-цистерны, и вот по каким признакам: над полем он увидит вороньё — сотню черных ворон. Мясо с костей к тому времени обглодают звери. Только это неважно: ведь скелет сразу же зароют, безо всякого прощания — потому что прощаться будет некому.
Хэл взял чашку с кофе, и Дачесс удовлетворенно отметила, что рука у него дрожит. Хотела продолжить, рассказать старику о своей малютке-тетушке, о милой Сисси — ее могилка давно заросла бы, одичала, ведь Стар за ней не ухаживала — мужества в себе не находила, а сам Хэл вообще свалил из штата. Если б не Дачесс, не ее поездки на велике за полевыми цветами, тетя Сисси гнила бы в полном забвении…
Дачесс вовремя обернулась. В дверях стоял Робин.
Живо взобравшись на стул напротив Хэла, он сообщил:
— А мне торт снился!
Хэл многозначительно взглянул на Дачесс.
— Ты ведь с нами? — напрягся Робин. — Ты поедешь в церковь? — По глазам было видно, до какой степени Дачесс нужна брату. — Поехали, а? Не за Богом, а за тортом. Пожалуйста, Дачесс!
Она взлетела на второй этаж, сорвала платье с вешалки-плечиков, крючком зацепленной за дверь спальни. Рванулась в ванную, открыла шкафчик, где хранились пластыри, мыло и шампунь; нашарила ножницы и приступила к работе.
Сначала разобраться с длиной. Приструнить маргаритки, а то ишь как разрослись. Пусть дурацкий лужок обрывается повыше середины ее незагорелого бедра. Спине следует виднеться сквозь прорехи. Дырка повыше пупка тоже не помешает. Причесываться Дачесс не стала — наоборот, разлохматила волосы. Сандалии, купленные Хэлом, от ее пинков полетели через всю комнату. Дачесс извлекла из-под кровати свои старые кроссовки. На коленке была царапина — результат бегства сквозь жесткие и высокие, в ее рост, колосья. Возле локтя — порез; Дачесс знала, что ему не зажить. Имей она бюст, еще и декольтировала бы платье спереди.
Робин и Хэл ждали во дворе. Хэл еще накануне вымыл грузовик, Робин ему помогал. Работали вечером. Намыливали, обливали чистой водой, вытирали замшей металлические бока, в которых отражалось закатное солнце.
— Боже, — выдохнул Робин при появлении Дачесс.
Хэл застыл на месте, несколько секунд таращился, затем, без комментариев, сел за руль.
Миновали чье-то ранчо, поехали параллельно линии электропередачи — ржавый железобетон столбов, гул в проводах не слышен из-за тарахтенья мотора. С восточной стороны, словно червяк, почуявший дождь, вылезла труба, чтобы ярдов через пятьсот снова нырнуть под землю.
Через десять минут попался дорожный указатель — простой столб с надписью «Штат Сокровищ».
— Там написано «сокровищ»? — уточнил Робин.
Дачесс погладила ему коленку. Не зря она каждый вечер по десять минут с ним читает. Робин умный, это уже сейчас понятно; точно не в мать уродился, и самой Дачесс скоро будет за ним не угнаться. А пока она должна уберечь его от прошлого, чтобы не опутывало ему ножки, не тащило назад, как хищный плющ.
