— Робин спит — умаялся. Долгая дорога получилась. Разбудить его?
— Пускай сил набирается. Завтра вставать ни свет ни заря. Закон ранчо.
Уок прошел в дом следом за Хэлом.
Рослый, поджарый, даром что старик. А ступает как — непримиримость в каждом шаге. Голову несет высоко: вот, дескать, это моя земля, я ее обрабатываю и тем горжусь.
Дачесс шла последней, озиралась по сторонам. Перед ней простерся новый мир; новый, впрочем, лишь для нее — на самом деле всё здесь как в позапрошлом веке. Дачесс наклонилась, провела рукой по траве. Шагнула к амбарной двери, за которой были прохлада и сумрак. Резко пахло животными и навозом. Запах ошарашил, но не вызвал отвращения.
Хэл принес пиво столь холодное, что Уок не нашел в себе сил отказаться. Ну да, он в полицейской форме — и что? Они с Хэлом уселись на жестких деревянных стульях.
— Сколько воды утекло, — бросил Уок.
— Немало.
Одухотворенностью, детальностью монтанский пейзаж вполне тянул на портрет. Простора казалось в избытке. Такое количество не утоляет кислородный голод — таким количеством захлебываешься.
— Ну дела, — произнес Хэл.
Рукава его клетчатой рубашки были закатаны по локоть, открывая мускулистые предплечья.
Слово «дела» не раскрывало сути произошедшего — как, впрочем, не раскрыло бы ее и любое другое слово.
— Она видела?
Уок покосился на старика — но тот глядел прямо перед собой, на просторное поле.
— Видела. Полицейские не уследили, она шмыгнула мимо — и прямо в гостиную.
Хэл хрустнул костяшками пальцев в мелких шрамиках, спросил снова, гораздо глуше:
— А мальчик?
— Робин не видел. Вероятно, слышал крики или выстрел. Не знаю. Он об этом не говорит. Он был заперт в спальне. С ним врач беседовал, психиатр. И здесь ему тоже надо будет посещать психиатра. Я все устрою. Может, он вспомнит. Может, нет. Как знать, не лучше ли для него второй вариант…
В один долгий глоток Хэл ополовинил бутылку. Рука у него была коричневая от многих лет работы под открытым небом; запястье казалось слишком широким для ремешка недорогих часов.
— Я ведь их впервые вижу. Дачесс в пеленках помню — дочь в последний раз навещал, когда она только-только родилась. А Робин… — У Хэла сорвался голос.
— Дети хорошие, оба.
Прозвучало плоско, хотя по сути фраза была правдивей некуда: все дети в мире — хорошие, какие тут могут быть разночтения?
— На похороны приехать хотел. Не приехал, потому что зарекся. — Когда и от чего он зарекся, Хэл не объяснил.
— Церемония была короткая. Как только выдали заключение о… о смерти, так сразу и отпели. Стар покоится на приходском кладбище Литтл-Брук, рядом с Сисси.
Во время похорон Дачесс крепко сжимала ручонку Робина. Не плакала, на гроб смотрела как на вселенский уравнитель — которым, собственно, гроб и является.
Дачесс вышла из курятника. За ней увязался подрощенный цыпленок. Дачесс остановилась, сверкнула на цыпленка взглядом, словно он мог представлять опасность.
— Вылитая мать, — обронил Хэл.
— Верно.
— Я для них комнату подготовил. Вместе будут жить. Робин в бейсбол играет?
Уок улыбнулся. Он не знал насчет бейсбола.
— Я купил ему мяч и перчатку.
Дачесс между тем успела заглянуть в автомобиль, убедиться, что Робин спокойно спит. Теперь она шла обратно к амбару, по-прежнему с подозрением косясь на цыпленка.
Хэл кашлянул.
— Винсент Кинг. Много лет я этого имени вслух не произносил… Надеялся, что больше не придется.
— До сих пор он не сказал ни слова. В ту ночь я обнаружил его в кухне у Стар. Он сам вызвал полицию. Сильно сомневаюсь насчет его виновности.
Уок старался говорить убедительно — чтобы Хэл не почуял, что он, Уок, отстранен от следствия, что парни из полиции штата не обязаны — и не станут — хотя бы держать его в курсе.
— Он под стражей, — сказал Хэл.
— Официальное обвинение еще не предъявлено. Винсента можно освободить под залог. Пока ему вменяют только нарушение комендантского часа.
— Но это ж Винсент Кинг.
— Неизвестно, виновен ли он в смерти Стар.
— Я вот в церковь хожу, а в Бога не верю. По твоей логике, Уок, Кинга в тюрьму просто так посадили, а не потому, что он убийца.
Чеканное лицо, на котором вытравлена история тридцатилетней давности, трагедия с продолжением.
Хэл снова хрустнул пальцами.
— Священник говорит, мы до исходной точки добираемся — и всё по новой начинаем. Если б я хоть на секунду поверил, что Сисси не в деревянном ящике под землей лежит, а где-то в другом месте находится, пусть даже и не в раю, мне бы легче стало. А я не верю, и всё тут. Но стараюсь. Каждое воскресенье с неверием борюсь.
— Мне очень жаль.
— Ты ни при чем…
— Я не только о Сисси — я о вашей жене. Я ведь вам тогда соболезнования так и не выразил.
Про это писали в местной газете. Мать Стар они увидели не ранее, чем в первый день суда. Мэгги Дэй вошла в зал, ошарашила, потрясла. Эти ее белокурые волосы, эти глаза; это ощущение, что совсем недавно она была бесподобна, что внезапное горе сшибло с нее красоту.
— Она Винсента жалела. Сказала: нельзя, чтобы мальчишке впаяли срок как отпетому злодею; и что раздавлена приговором. — Хэл допил пиво. — А потом Стар ее… обнаружила. У нас репродукция висела на стене — помнишь?
— Помню. Линкор «Отважный»
[18].
— Небо там какое — пожар сплошной. Так вот она — Мэгги — сидела прямо под картиной; получалось, будто у нее нимб.
— Бедная ваша жена.
— Она хотела быть с младшенькой, — просто сказал Хэл. Как будто у жены и матери не было и быть не могло никаких дополнительных мотивов для суицида. — Винсент Кинг — раковая опухоль моей семьи.
Уок приложил ко лбу холодную бутылку.
— Послушайте, Хэл. Там, в Кейп-Хейвене, остался один тип… его имя Дикки Дарк. Он и Стар… в общем, вы поняли. Так вот: Дарк был груб с вашей дочерью. — Уок взглянул на старика, но тот, чтобы не выдать эмоций, лишь плотнее сжал губы. — Не знаю, при чем тут Дачесс. Только за несколько дней до трагедии со Стар кто-то поджег клуб, принадлежавший этому самому Дарку. Сгорело все дотла.
Хэл перевел глаза на внучку. Дачесс, хрупкая, миниатюрная, терялась среди бесконечных акров.
— Едва ли Дикки Дарк теперь, после случившегося, рискнет искать детей.
