“А о ком ты можешь сказать больше?” — захотелось вдруг спросить. Да так, чтобы с подковыркой, с подозрением. И услышать в ответ что-то, что успокоило бы душу.
— Жениться тебе надо. А там и недоля отпустит, может, — Чаян отступил дальше, внимательно присматриваясь к пружинистым и небрежным как будто движениям брата.
— Может…
Леден поднял взгляд, пронзил ледяными иглами его аж до затылка самого. Снял топор с пояса и налетел вихрем — только и успевай отбиваться. Лучшего противника из ровесников ещё не приходилось встречать. Они намахались так, что рук не поднять. После Чаян едва ноги доволок до своей хоромины, а там и завалился спать без сновидений.
глава 11
Как ушёл Чаян, Елица ещё долго с места двинуться не могла: такая сумятица в душе билась. И не сказать ведь, что неприятен его поцелуй был, да и он сам, а всё равно внутри так и поднималась волна негодования, намешанного едва не со страхом. И не знал он, какого усилия ей стоило замереть и просто принять — хоть на миг. А уж когда руки начал распускать — и вовсе пожалела, что кинжала того отцовского, что Леден ей вернул, при себе не оказалось. И что только вообразил себе? Что хозяин он теперь и княженку наравне с челядинкой какой под себя подмять может?
Да уж, верно, так он и думал — после того, как Зимава сама к нему на ложе пришла.
Елица прошла до окна и приоткрыла волок — заструился в горницу свежий, напоенный запахом молодой травы и реки воздух. Села на лавку возле и взглянула в темнеющее, усыпанное искрами звёзд небо. А после — во двор — и заметила, как спустился Чаян с крыльца да пошёл в сторону ристалищ, где сегодня почти целый день никого не было. Ничего, пусть разомнётся перед сном — полегчает, авось, да мысли дурные из головы выветрятся.
Скоро и она успокоилась, переоделась уже ко сну было, всё поглядывая на подаренный Вышемилой венок, что лежал на столе. Травы уже немного увяли, но до сих пор веяло от него ласковым дыханием Матери Сырой Земли, её силой. Недаром в Лельник даже туман, что встаёт поутру из низин, считается целебным, а уж роса сама — и вовсе от бесплодия женщину излечить может. Да всё равно не надо было боярышне этот венок ей дарить — зачем? Уж она замуж не собиралась ни в этом году, ни в другом. А вот самой Вышемиле он понадобился бы больше: она в самой поре была, как жениха себе выбирать. И понятно было, что из дома боярышня никаких привязанностей не привезла. Оттого всё-то её веселило и на шалости толкало. Как бы беды какой не случилось. Ведь уж и в тереме бабы шептались, что к младшему Светоярычу она вовсе не равнодушна. Да и тот её не сторонится, какой бы ледышкой ни был. Сплетничали и осуждали боярышню ещё больше, чем Зимаву.
Елица погладила тонкие упругие стебельки травы, согретые близостью разожжённых лучин, зевнула: уж измоталась сегодня. Ей, как княженке, сиречь наследнице Борилы, нынче весь день внимания было едва не больше, чем той девушке, что Лелю изображала. Когда-то и она, помнится, сидела на такой же скамье, окружённая требами. И танцевали вокруг неё девицы, кружились в хороводе, подхватывали песню. А после она сама, прячась с подругами у излучины Велечихи, произносила, вплетая в песню-заговор, имя милого. Радима. И ждала, что вот-вот её заберут уже из отчего дома туда, где ждёт другой род и жизнь другая — обязательно счастливая.
Выдернули из размышлений, пронеслись, приближаясь, за дверью торопливые шаги. Короткий стук в дверь — и едва не ворвалась внутрь Вея. Испуганная и даже встрёпанная немного как будто. Елица и о сне тут же позабыла: случилось что-то.
— Там, — наперсница задохнулась. — Там Вышемилу принесли.
— Принесли? — в груди нехорошо вздрогнуло.
Елица нашарила тут же платок, накинув на голову, обернула вокруг шеи концы и пошла вслед за Веей, которая уже снова отступила из горницы, явно потарапливая.
— Да. Без чувств она. Избитая вся. Крепко. И… — женщина замялась на миг, как будто не знала, как и сказать. — Ссильничал её кто-то.
Елица так и остановилась, повернувшись к ней — подумала даже, что ослышалась, но тупой ужас, что застыл в глазах Веи, говорил яснее слов. Словно ледяным ручьём он перетекал и в душу Елицы, да никак осознать не получалось. Как такое могло случиться? Кто мог праздник светлый девичий осквернить? Она едва не бегом ринулась в горницу Вышемилы, распахнула дверь — и челядинка, что у лавки её хлопотала, обернулась с облегчением.
— Мы Зимаве ещё не говорили, — зачем-то прошептала она.
— И правильно, — Елица подошла. — Крови много?
Закусила губу, осматривая покрытое ссадинами лицо Вышемилы — и сама увидела, что крови и правда много: едва не весь подол залит. А по тому, как пятно расплывалось в стороны, она ещё продолжала идти. Это же какое буйство вело того, кто так с ней поступил… Чтобы истерзать, словно зверь!
— Я заговорить пыталась, — пожалилась Тана. — Да у меня не получается. Сил не хватает. Потому тебя и кликнули сразу.
Елица присела перед лавкой, погладила руку девушки, обхватила пальцами, легонько пожимая. Грязь и сукровицу с ссадин уже смыли: кожа ещё была влажной. Хорошо хоть об этом позаботились. Вышемила лежала без единого движения, но дышала ровно и глубоко — и этого пока достаточно было, чтобы хоть немного успокоиться. Елица осторожно приподняла её подол.
— За лекаркой позвали?
— Побоялась я… Слухи пойдут, — мучение и сомнение так и плескались в голосе Таны. — Хоть и так пойдут, конечно. Вот же недоля какая. Уехала из дома, чтобы уберечься. А тут такое…
Челядинка вдруг села на скамью у стола и, уронив лицо в ладони, разрыдалась. То ли от испуга за боярышню, то ли за себя: ведь когда отец Вышемилы узнает, а уж тем паче — Зимава — ей не поздоровится. Вея бросилась успокаивать Тану. Но и что-то строго ей выговаривать не забывала, уж понабралась суровости от мужа своего, старшого у гридней.
— Хватит, — от твёрдого голоса Елицы женщины так и подобрались. — Лучше ещё тёплой воды мне принесите. И рушников чистых.
Тана закивала и, споро подскочив, умчалась. Вея склонилась над плечом, раздражая, словно камнем тяжёлым нависла. Елица распустила платок, отбросила в сторону, косы распутала, пуская волны волос по плечам. Сейчас ей вся сила понадобится, чтобы кровь скорее унять. А перед глазами так и норовило всё расплыться от слёз. Но Елица всё ж совладала с собой, вдохнула и выдохнула глубоко да заговорила тихо и монотонно: “Смилуйся, Макошь, матушка сыра земля. Помоги, дай силы живой. Ты, кровь, встань! Встань кольчугой сила моего слова — не пусти. День под Оком, ночь под месяцем, под закатом, под зарёй. Тут стоят мать и дочь. Лада и Леля. Помогите, принесите золотые ключи. Замкните, заприте семьдесят жил, семьдесят поджилков, семьдесят костей, семьдесят подкостков у внучки Богов Вышемилы. Будь же заговор мой крепче камня, крепче булата, крепче иглы проходящей…”
Елица повторила заговор три раза, а после ещё и последние слова его, замолчала, перестала гладить ладонь Вышемилы и поняла, что всё закончилось. Кровь унялась, прекратив забирать жизнь с собой. Вошла Тана с полным ушатом исходящей паром воды. Опустила рядом и рот ладонями прикрыла, оглядывая боярышню — будто и поверить не могла, что так быстро княженка справилась. Елица встала, тихо вздохнув, откинула ото лба влажные от испарины волосы. Тяжко оказалось. Как будто не хотела сама девушка, чтобы излечили её. Перестала сопротивляться боли и тому, как от мучений утекла часть жизни из неё.
