Весь XIX век и весь XX Великое княжество Литовское и Русское погружается в воды истории. В конце XVI века было первое извержение вулканов и первые катаклизмы. Там, где стоял великий Западный Русский Материк, образовалась цепочка крупных, но отдельных островов. На рубеже XVIII–XIX вв. рванула новая катастрофа. В реве извержения, под грохот набегающих цунами остатки Русской Атлантиды погружаются в океан. И продолжают погружаться. В начале — середине XIX века их можно разглядеть еще без особенного труда, слой воды еще не очень толстый. Тогда еще живы были те, кто своими глазами видел Великое княжество Литовское и Русское и жил в нем. Кто знал, как же оно было устроено. В конце XIX века поколение свидетелей повымерло. Уже нельзя нырнуть туда, где затонула Русская Атлантида, и ходить по ее дорогам, между развалинами ее городов и статуй. Уже нужно очень напрягать зрение, чтобы хоть что-то разглядеть.
В середине — конце XX века Русская Атлантида практически неразличима. Так, смутные образы на большой глубине, куда уже страшно нырнуть.
Встречная мифология
Наивно думать, что забыть Западную Русь и извратить ее историю пытались и пытаются только в России. Поляки делали и делают то же самое изо всех своих сил.
Позиция поляков, справедливости ради, как-то понятнее и симпатичнее: разделенный между тремя державами, лишенный права на дальнейшую историю народ весь XIX век, до провозглашения независимости в 1918-м, отчаянно борется за свое право на собственное государство и на историческое бытие. Он не может позволить себе широты взглядов или великодушия. Ему не нужна память о русской шляхте или о русинах, отстоявших общее государство и общую историю славян на поле Грюнвальда.
Этому народу нужна память, пусть даже и наведенная, ложная память, но о своих великих предках. СВОИХ! То есть о чистокровнейших поляках по обеим линиям и чтоб без единого изъяна.
На создании образов истории и становится великим писателем Генрик Сенкевич. Мне, честно говоря, просто страшно думать: а что, не набреди он на историческую тематику?! Ведь до своих знаменитых романов был Сенкевич очень заурядным «деревенщиком». Ну очень, очень заурядным. А на исторических романах стал по-настоящему велик.
Сенкевич смог сказать польскому обществу то, что оно хотело услышать о себе и своих предках, нет слов. В этом отношении он очень напоминает Гоголя — даже не так важно, что сказал, гораздо важнее — как поняли. Но тем интереснее понять его интерпретацию событий.
Очень характерно его видение отношений Польши и Великого княжества Литовского в «Крестоносцах». Роман поздний, написан в 1897–1900 гг. В числе «польских хоругвей» называет «львовскую» и «галицкую»… С точки зрения Сенкевича, там живут поляки. А как думают сами галичане, для него не так уж важно, — в точности, как и для русской интеллигенции. Бедная Галиция! Всякий объявляет ее тем, чем хочет видеть…
Вроде бы Сенкевич нимало не отрицает многонациональный характер битвы под Грюнвальдом: «Витовт… был военачальником литвинов, жмудинов, русинов, бессарабов, валахов и татар». Но вот вам фраза: «Двадцать два народа участвовали в этой битве ордена против поляков». Так против кого?! Против двадцати двух народов, включая валахов и татар, или против поляков?! В обозе орденцев нашли много «повозок, груженных цепями для поляков»
[99]
… Опять — исключительно «для поляков». Вероятно, заковывать и порабощать жмудинов, русинов, валахов, бессарабов и других «диких воинов Витовта» в планы орденских немцев не входило. «Зер гут!» — сказал бы магистр Ордена, похлопывая их по плечу и отпуская на свободу.
Впрочем, со всеми, кроме поляков, как будто и воевать не стоило. На слова тех, что предупреждают о силе союзного войска, магистр Ульрих якобы заявлял: «Только с поляками придется повозиться, а все прочие — будь их хоть тьма тем — просто сброд, который не оружием ловко орудует, а ложкой». Это — после ряда славных побед Великого княжества над Орденом? После Юрьева, Вильно, Шяуляя, Велюоны? С трудом верится… И уж простите, но во всех этих сражениях поляков-то как раз и не было.
Литвины предстают у Сенкевича дикарями в звериных шкурах. Чего стоит сцена гибели магистра Ульриха, когда он падает, пораженный рогатиной в шею, и «целая орда воинов в звериных шкурах ринулась на него».
По поводу разгрома крыла Витовта: «Да и как могло быть иначе, если с одной стороны сражались рыцари, закованные в броню, на защищенных бронею конях, а на другой — крепкий и рослый народ, но на маленьких лошадках и покрытый одними звериными шкурами»
[100]
.
Книга Сенкевича великолепна с художественной стороны и очень точна исторически. Это прекрасный роман, и колорит времени выдержан в нем так замечательно, что остается только удивляться мастерству рассказчика и радоваться его таланту. И тем заметнее гниловатая националистическая жилка, очень мешающая восприятию. Роман написан так, словно только поляки остановили Орден; а остальные народы, которым он угрожает, — только некий фон для событий или пассивные жертвы завоевания. Конечно же, никакой такой Западной Руси в романе вообще нет. И уж, конечно, никак не показано русское происхождение расхваленного на сто рядов Владислава Ягелло. Ягеллонов поляки чтут не меньше, чем Пястов, и, конечно же, вспоминать о полурусском происхождении династии — непопулярно. Интересно, а современные поляки поумнели хоть немного? Вроде воевать уже ни с кем не надо…
Произведение, которое могло стать памятником истории и Польши, и Руси, написано исключительно о поляках.
Но знаменитым сделала Сенкевича трилогия про польский XVII век. «Огнем и мечом» — Польско-казацкая война (1883–1884). «Потоп» — Польско-шведская война (1884–1886). «Пан Володыевский» — Польско-турецкая (1887–1888). Меньше чем за шесть лет — три монументальных полотна. Огромная работа «на рывок»
[101]
.
В Польше эти книги мгновенно стали знамениты. Они так известны до сих пор, что их называют попросту «Трилогия» — и все понимают, что бы это значило.
Трилогия написана польским националистом, написана с откровенно националистических и имперских позиций. Ее герои — польские рыцари, противопоставленные казакам. Уже в момент выхода романа ни для кого не была секретом его исключительная политическая актуальность.
Для поляков романы стали своего рода литературным символом «самостийности» и права на национальное бытие. Действительно — но мыслимо ли разделить на три чужие империи страну, имеющую ТАКУЮ историю, и народ, имеющий ТАКИХ предков?! Одно категорически исключает другое: или то, о чем пишет Сенкевич, или пресловутые «разделы». Или героизм защитников Ченстохова, или запрещение издавать газеты, вести преподавание в школах и печатать книги на польском языке.
