Уже к концу июля, как раз к Витебску, число захваченных в плен солдат и офицеров фуражных команд превысило 2 тысячи человек. Гнать их в тыл было долго, тратить время на конвоирование никому не хотелось. Французов стали раздавать крестьянам в качестве рабочей силы. Сперва раздавали «за так», потом казаки сообразили, что можно сделать на пленных небольшой бизнес: продавали их то по полтиннику, а потом, войдя во вкус, по рублю. Крестьяне возмущались «ростом цен». Если учесть, что хорошая дойная корова стоила тогда 50-60 копеек, понять их можно.
Все воспоминания уцелевших участников русского похода были полны такими впечатлениями: «Почти во всех местах, куда мы приходили, съестные припасы были вывезены или сожжены... деревни были пусты, жителей не было: они убежали, унося с собой провизию в большие окрестные леса». Это слова капитана швейцарской гвардии Г. Шумахера.
А вот — немца-врача: «Мы с каждым днем приближались к Вильно, дни стояли теплые. Во всех отношениях мы перебивались кое-как, уже мало было хлеба, а мука, молоко, вино и водка сделались большой редкостью. Купить ничего нельзя было, потому что маркитанты не поспевали за нашим быстрым передвижением. Офицеры должны были довольствоваться тем, что добывала воровством и грабежом их прислуга... поэтому в первые дни за Неманом общая нужда вызвала крупнейшие беспорядки»
[132]
.
Когда же отряды фуражиров начали преследовать крестьян, те ответили активным вооруженным сопротивлением.
Крестьянские бунты и партизанщина страшно мешали снабжению. Многие крестьяне согласны были отложиться от Российской империи — но вовсе не потому, что хотели быть подданными Французской. Они просто стреляли вообще во всех, кто в мундире — неважно, каком. И с помещиками боролись, каковы бы они ни были, тем более в западных областях России, крестьяне были русские, а помещики в основном поляки
[133]
.
В Борисовском уезде Минской губернии крестьяне четырех деревень со всеми семьями и скотом ушли в леса. Там они организовали отряд самообороны и начали нападать как на французских фуражиров, так и на усадьбы местных помещиков. По жалобам помещиков оккупационная администрация направила в уезд карательный отряд. Крестьянский отряд разбили, часть его членов похватали и привезли в Минск, где судили военно-полевым судом, а вовсе не по Кодексу Наполеона.
Необходимость организации снабжения заставила Наполеона отказаться от раскрепощения крестьян даже в Великом княжестве Литовском. Комиссар при марионеточном «правительстве» Великого княжества аббат Э. Биньон с молчаливого согласия Наполеона вскоре издал прокламацию: «Впредь не предполагается никакой перемены... в отношениях между господами и подданными». То есть отменил данную Наполеоном «вольность».
Маршал Даву на собрании дворян Могилевской губернии в июле 1812 выразился с определенностью военного человека: «Крестьяне останутся по-прежнему в повиновении помещикам своим...»
Переписка Наполеона в июле - августе полна жалоб на большие потери его армии именно среди команд фуражиров, которых уничтожали в лесах и отдаленных деревнях крестьяне. И тогда «Робеспьер на коне» отдает прямо противоположный приказ — с начала августа 1812 г. специальные команды начинают вылавливать бежавших в отдаленные хутора и фольварки от мародеров Великой армии помещиков. Ловят их не для чего-то плохого, их просто ставят на прежние места, отдают им в управление крестьян, и заключают простой договор: французы охраняют их от крестьянских повстанцев, партизан и мародеров, а они должны поставлять французам вино, муку, скот и фураж. Целая экспедиция по «классовому спасению» помещиков!
Молодой русский офицер Александр Чичерин, вступив в ноябре 1812 г. со своим полком в одну из губерний Белоруссии, с удивлением отметил, что жители этой губернии не разорены. Они добровольно все предоставили французам, устроили для них магазины фуража и продовольствия и большею частью сохранили свои дома и скот». ...«Жадные и корыстные помещики, — записывал А.В. Чичерин 2 ноября 1812 г. в своем дневнике, — остались в своих владениях, чтобы избежать полного разорения, и, волей-неволей содействуя замыслам неприятеля, открыли ему свои амбары; проливая неискренние слезы и рассуждая о патриотизме, они верности отечеству предпочли удовлетворение своего корыстолюбия»
[134]
.
Это оказалось эффективным в той же степени, что и сохранение колхозов нацистами в 1941 году. Для того чтобы война стала гражданской для народов СССР, необходимо было распустить колхозы. Но для снабжения вермахта было выгоднее, чтобы колхозы оставались.
Так и здесь — сиюминутные интересы возобладали над стратегией. Французам было удобнее создать слой людей, которые были бы просто вынуждены снабжать их армию. Помещиков не нужно было репрессировать: достаточно было бы их перестать защищать, и их немедленно перебили бы партизаны.
Несостоявшийся якобинец
Есть много таинственного в кампании 1812 года. Какая-то цепь несчастий обрушилась на Наполеона, какая-то особенная мера невезения. Но и собственные решения Наполеона, мягко говоря, не лучшие. Граф Лев Толстой высмеивает историков, которые объясняли поражение Под Бородином насморком Наполеона: якобы простудился и потому плохо, хуже обычного, командовал. Вот был бы здоров!!!
Но были решения намного более фатальные и важные, чем принимаемые в ходе любого, даже самого судьбоносного, сражения. Стоя в Вильно и в Витебске, он сначала дает и тут же отнимает волю у крестьян Великого княжества Литовского. Отнимает — хотя у крестьян Польши и Германии не отнимал. Тем более он не дает воли ВСЕМУ крестьянству Российской империи.
Много позднее, уже в своей последней ссылке на острове Св. Елены, Наполеон очень сокрушался, что не довел до конца свой план, выработанный накануне кампании 12-го года: замысел дать «волю» всем крепостным России. Своему лечащему врачу О 'Меара он в 1817 г. заявил: «Я провозгласил бы свободу всех крепостных в России и уничтожил бы крепостнические права и привилегии дворянства. Это создало бы мне массу приверженцев».
Несомненно! Обязательно создало бы. В апреле 1812 г. московские городовые занимались своеобразным делом: соскабливали со стен и ворот нескольких домов сделанную масляной краской надпись: «Вольность! Вольность! Скоро будет всем вольность!» Полиция проводит дознание и в конце концов арестовывает двух дворовых людей. Звали их Петр Иванов и Афанасий Медведев. Они начитались французских прокламаций и уверяли: «Скоро Москву возьмут французы... Скоро будут все вольные, а помещики же будут на жалованье...»
Стоило Наполеону издать «Манифест о воле», и таких энтузиастов было бы не 2 человека, а как бы не все 20 тысяч (впрочем, мы ведь не знаем, всех ли смутьянов взяла полиция. Могло быть и многолюдное подполье). Такой манифест поставил бы русский народ в еще более сложное положение, чем немцев, испанцев и итальянцев: между свободой и патриотизмом. Почему в «еще более сложное»? Потому что нигде крепостное право не было настолько жестоким и страшным. Потому что нигде больше народ не распадался на бородатых туземцев и бритых европейцев, которые сидели у туземцев на шее и мордовали их, как хотели.
