Он ошибался, если думал, будто Нико не видит, как он скрытно собирает вещи и бормочет что-то о дороге на юг. Впрочем, сейчас это было не важно. Он ни за что не оставит ее тут одну, и вообще, он внезапно охромел на левую ногу, а его крепко сбитая кукушка дала течь сразу в нескольких местах. Все то немногое, что Нико знала о лесе, она почерпнула у человека, которому теперь там совершенно не место.
Никуда он не пойдет. Если придется, она удержит его силой.
– Надо бы ужин приготовить, – повторил папа, словно заглючивший робот.
– Хорошо, пап.
Свет пламени в камине отражался в корешках книг, будто очаг был солнцем, а тома на полках – мелкими ненужными планетами. Нико закрыла глаза и постаралась припомнить ощущение маминых объятий, шелест тонких страничек ее Библии, ее лучащиеся добротой глаза, но эти воспоминания уже таяли, утекали, точно последние песчинки в часах.
– Надо бы ужин приготовить.
Нико открыла глаза и взглянула на папу. Тот смотрел на щиток, и она подумала: сколько же песчинок осталось в его часах?
Дома
За ужином горела свеча. Одна, как обычно.
Папа набил рот крольчатиной с кукурузой и произнес:
– Дочь.
– Чего?
Слабая улыбка.
– С днем рождения.
В памяти возник образ: год назад они втроем сидят за этим столом и улыбаются. Мама состряпала подобие печенья из воды, яблочного пюре и хлопьев с бурым сахаром из герметичных пакетиков. Получилось нечто тестообразное и сладкое.
Нико задула свечку, понимая, что надо загадать желание, однако чего желать, не знала.
– Двадцать восьмое октября, – сказал папа. – По-прежнему твой день, дорогая.
Она уставилась в тарелку, пытаясь постичь мир, в котором ей было нечего желать.
– И тебе уже восемнадцать. Ты совершеннолетняя по законам Нью-Гэмпшира.
– Значит, можно купить пиво?
– Нет, это только с двадцати одного.
– Ну, три года еще подожду как-нибудь.
– О, я все продумал. Приметил в местном алкогольном магазинчике упаковку из шести банок пива с односолодовой водкой. – Папа отхлебнул воды и улыбнулся из-за кружки, и все бы хорошо, старая шутка зашла бы, но Нико слишком отчетливо помнила, как еще недавно в библиотеке он легко и быстро из любящего и остроумного отца превратился в глючного робота с пустым взглядом. – Но чтобы два раза не бегать, можно заодно прихватить и бутылку сливочного вина.
Нико слабо улыбнулась и набила рот едой, чтобы ничего не говорить.
– Нико. – Папа отложил вилку и нож. – Послушай…
– Давай потом? – Что бы он ни собирался сказать – даже если это касалось сумки у двери или его ранних симптомов той же хвори, что забрала маму, – Нико хотела, чтобы ее поддержали ночной воздух, лес и Колокол – воплощение надежности. – Может, сперва приберемся и выпьем чаю на чердачном балконе?
Снова слабая улыбка.
– Заваришь мой любимый?
Ему нравилось пить чай с четырьмя таблетками сахарозаменителя.
– По-другому я и не умею, – ответила Нико.
После ужина, когда отец мыл посуду, она натаскала ведрами воду из насоса в прихожей. Они сложили в мешок косточки кроликов, жир разлили по банкам, а шкурки развесили. Нико была благодарна за эти чисто механические действия, во время которых не нужно было думать.
– Средство для мытья посуды почти закончилось, – сообщил папа.
– Скоро у нас День доставки. – Нико бросила косточку Гарри, который потом убежал в свое логово под лестницей. Там он, довольный, грызя кость, просидит час или дольше.
– Знаешь, о чем я подумал? – Намыв тарелки, отец принялся раскладывать их на полотенце на стойке. – О нашем первом доме, в Уэст-Лон. Помнишь, ты еще хотела собаку? Управдом не разрешал держать питомцев, и ты контрабандой пронесла того малыша… Кто же это был? Терьер. Правда, он громко тявкал, и скоро о нем прознал весь дом.
– Пап?
Отчасти Нико, конечно же, хотела дать ему договорить, подыграть: да, мол, я помню, – но сделать этого она не могла. В глазах отца застыли ужас и понимание. Даже не грусть или смятение, но взгляд человека, вошедшего в дом и заставшего семью на дне ямы.
– Все хорошо.
– Нико. Боже мой, дорогая, прости.
– Брось, все нормально. – Она забрала у него полотенце и хотела уже обнять, но тут они услышали налетевший издалека низкий гул.
Замерли.
С недомытой тарелки капала вода.
В печи потрескивали дрова.
Гарри вернулся в кухню: в зубах кость, уши торчком.
– Не могу понять, сюда они летят или нет, – прошептала Нико.
Папа приложил палец к губам, глядя на заколоченное окно над мойкой.
– Так, ладно, – произнес он, вскинув руку. – Идем.
– Пап.
Гул зазвучал отчетливее, ближе, и спорить Нико не стала. Она взяла папу за руку, и вместе они спустились в подвал.
Огни
Правило есть правило. Нужно было соблюдать границы дома, гулять в строго отведенное время и не убивать животных за пределами участка, и точно так же при первых звуках роя вся семья пряталась в погребе, где пела песни, пережившие своих авторов, слушала, как мама читает при свече Библию. Бледные тени, они становились чуть ярче вблизи друг от друга. Теперь даже тот малый свет, который Нико находила в подвале, был погребен вместе с женщиной, что несла его в себе.
Нико с отцом забились в дальний угол, прижавшись спинами к холодной бетонной стене, поставив свечу перед собой на земляной пол. А дом наверху подрагивал и стонал под гнетом налетевшего роя. У старушки, как сказала бы мама, разболелись суставы.
Нико подтянула колени к груди и позволила длинным волосам упасть, точно занавес, на лицо. В свете свечи отчетливо виднелся свежий холмик в полу, точно шишка, опухоль в почве.
– Я была ею? – спросила Нико, чуть громче гудения наверху.
– Гм-м?
С мамой все происходило так же: вот она вела себя совершенно нормально, а потом, неожиданно, муж и дочь становились для нее другими людьми. Тогда Нико полагалась на папу, свой истинный север, компас, указующий путь.
Однако сейчас истинный север указывал почему-то на юг.
– Когда ты рассказывал, – объяснила она, – про квартиру в Уэст-Лон… Ты думал, что я – мама?
Пауза, потом:
– Нико…
Больше он ничего не сказал.
Гул наверху наконец стих, и, хотя рой улетел, они еще какое-то время оставались в подвале, глядя на могилу, ставшую частью земли, которая, наверное, по-прежнему вращалась.
