– Чего? – обернулся к ней Монти.
– Так, ничего. – Она снова постучалась, на этот раз громче, и дверь приоткрылась на несколько сантиметров.
Окна
Матрасы в доме нашлись, хоть и не были сложены в штабель. Они лежали вдоль левой стены: три штуки, двойного размера, накрытые смятыми клетчатыми пледами. В противоположном углу стояла дровяная печь, кухонная стойка, над которой висели шкафчики, а посреди комнаты расположился кофейный столик. На стене висели: старая карта Нью-Гэмпшира, чертеж какой-то сотовой вышки и оружейный шкаф с тремя винтовками.
У матраса – прикроватный столик, на нем – газовый светильник и детский рисунок типа «палка-палка-огуречек» в рамочке: мужчина в комично больших очках и два мальчика – один выше, другой ниже; тот, что пониже, держал в руках плюшевого слоника.
К каждой фигурке тянулась стрелочка от ярлычков, подписанных «Папочка», «Я», «Слонек» и «Эхо».
В дальней стене хижины, как и представляла себе Нико, нашлось окошко. Оно было заколочено, но в узкую щелочку между досками было видно, что дом стоит на склоне крутого холма, у подножья которого бежала быстрая и живая, будто начисто пропустившая зиму, река Мерримак.
Вставший рядом Леннон тоже посмотрел в окно. И в том, как прошуршала подошвами ботинок по пыльным половицам Лоретта, и как она прикрыла рот тыльной стороной ладони, давя кашель, и как Монти молча рылся в содержимом шкафа… чувствовалось неладное. Они все это ощутили, потому и притихли.
На каком-то животном уровне они чувствовали, что что-то не так. Не с самой хижиной, а с их приходом в нее.
«Пора в путь», – подумала Нико.
Они достигли реки. Манчестер – дальше, строго на юг, а день угасает. Нико уже хотела сказать это вслух, когда Леннон отвернулся от окна и схватил одну из винтовок в оружейном шкафу.
– Эй, Кит, – бросил он.
Кит в это время смотрел на рисунок в рамочке.
– Что?
– Не выходи наружу, ладно?
Не успел никто спросить, куда он идет, а Леннон уже вышел вон.
Кит
слонек
Простых выеденных костей было пруд пруди. «Пруд пруди» означало множество чего-то обычного.
Но эти…
Таких выеденных костей Кит еще ни разу не видел.
Под деревом как ни в чем не бывало лежали кисть руки и голова. Рука сжимала ружье. Череп валялся на боку: челюсть разворочена, а в куполе странное отверстие, словно крышка люка; рядом на земле – крупные расколотые очки, а кругом – разбросаны зубы.
– Взорвался, – произнес Кит.
Леннон присмотрелся к костям.
– Я же велел тебе сидеть в доме.
– Не тебе мной командовать.
Ствол дерева покрывала спекшаяся кровь; в коре не хватало крупного куска.
Подошел Монти и нагнулся, присматриваясь к костям.
– Застрелился.
Леннон указал на кровь, расщепленные кору и ствол в том месте, где ударила пуля.
– Видимо, прямо в голову. А потом…
– …Мухи прибрали то, что осталось, – закончил Монти.
– Череп вроде принадлежит взрослому. Если верить рисунку в хижине, то это папа.
Иногда, глядя на вены на руках, Кит думал: «Вот маленькие реки, несущие жизнь сквозь мое тело. Спасибо вам, маленькие реки. Спасибо».
А этот человек решил, что с него речек хватит.
Лоретта с Нико окликнули их, стоя у костровой ямы. А когда девушки подошли, то Кит пожалел, что их компания вообще сунулась в эту дурацкую хижину. Лучше бы они разделились и пошли дальше, каждый своим дурацким путем.
Из земли торчал самодельный крест, а под ним, присыпанная снегом, возвышалась небольшая горка величиной с ребенка.
Глаза жгло. Нико положила руку на плечо Киту, но даже прикосновение нового друга не избавило от пурпурно-цветочных мыслей, от тягостных мыслей: «Совсем ведь ребенок, как я».
Леннон нагнулся и выудил из снега нечто вроде миниатюрной лопаточки.
– Времени ушло бы много. Грунт твердый, а лопатка маленькая.
– Это не лопатка. – Кит протер глаза, и в памяти его Дакота ответила на заданный давным-давно вопрос о том, как называется этот предмет. Кит спрашивал в огородике на крыше «Близнеца рая». – Это садовый совок.
Они молча постояли над детской могилкой. Тут, в мертвой глуши, ребенка всюду поджидало расставание с его речушками.
– Там внутри полно припасов, – сообщил Монти. – Вяленое мясо, кофе… Даже старые конфеты. Если учесть, что мы нашли, – он жестом руки указал на могилку и на кости под деревом, – то они ничейные. Три матраса, места всем хватит. Растопим печку, зажарим оленины. Кит, ты же не против заночевать здесь?
Кит сказал, что не против, понимая, что Монти уже принял решение.
– Ретт. – Леннон кивнул в сторону хижины. – Отойдем? На пару слов?
Когда Леннон с Лореттой скрылись внутри хижины, Монти пожал Нико руку.
– Еще раз спасибо, что вместе со мной пошла на штурм этой хижины. Ты, понятное дело, тоже оставайся, если хочешь.
– Спасибо. Но пока еще… – она глянула на небо, – …относительно светло… Ладно, время до заката еще есть. Можно мне пополнить припасы перед уходом?
Монти сказал, что они все равно ничьи, и тогда Нико наклонилась к Киту и прошептала ему на ухо:
– Скоро вернусь. Мы не прощаемся.
Монти с Китом остались одни у детской могилы.
Если вспомнить схему человеческого сердца, его сравнительно тесные камеры, то просто диву даешься, сколько всяких разных чувств может одновременно переживать человек: благодарность речушкам, грусть из-за пурпурно-цветочных мыслей, радость новым друзьям и снова грусть из-за предстоящего расставания с ними.
Торчащий из мерзлой земли маленький крест выглядел жалким: перевязанные бечевкой две палочки, – но Кит все равно понимал потребность оставить у могилы некий вещественный знак, в доказательство того, что человек, может быть, и ушел из жизни, но когда-то его любили всем сердцем. Он вспомнил рисунок и подумал, не упокоился ли и Слонек рядом с ребенком.
Лучше бы да. Какая жуткая, бесконечная тьма.
Кит коснулся центра крестика и закрепленной в нем резной фигурки слоника.
– Мне жаль, – произнес мальчик и посмотрел на Монти. – Мне очень жаль.
Взгляд Монти снова наполнился жизнью, лучился мягкостью и грустным светом.
– Это я виноват. Она на меня все силы потратила, ведь я был обузой. – Сказав это, Кит понял, что еще никогда не говорил настолько искренне.
– Кит.
– Твои родители погибли потому, что она уснула. А уснула она из-за меня. Это я виноват.
