Но все это — объяснение того, почему Яков Брюс любил Москву, но не объяснение причин, по которым он не любил Петербурга. Это тем более странно, что сама личность Якова Вилимовича удивительно соответствует петербургскому ландшафту, особенностям петербургской культуры, образу жизни этого удивительного города.
Объяснение может быть дано только одно-единственное: личность Якова Вилимовича, помершего в 1735 году, «соответствовала» вовсе не Петербургу 1703–1735 годов. Яков Вилимович не дожил до Петербурга, который возник не раньше конца XVIII века и который мы знаем под этим названием. Во времена Якова Брюса не было этого Петербурга, а вписаться в жизнь «регулярного» феодально-полицейского «парадиза» ему было несравненно труднее, чем в быт феодально-патриархальной Москвы.
Глава 4
МИФ ПУСТОГО И ГИБЛОГО МЕСТА
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн.
А. С. Пушкин
Сказка
Есть классический миф о том, как Петр I, прогуливаясь с Меншиковым то ли по Заячьему, то ли по Васильевскому острову, присел на кочку и, выливая воду из ботфорта, крикнул:
— Алексашка! Слышь — город строить будем!
— Ага, мин херц! Построим!
— Здесь строить будем!
— Здесь? В болоте?! Да ведь утопнем, мин херц!
— Здесь строить будем, Алексашка! Не утопнем!
И Петр, вылив воду из ботфорта, энергично побежал размечать будущий город.
Классическая традиция исходит из того, что Петр заложил город в совершенно «пустом» месте, где и населения-то почти не было, где разве что «финский челн… влачился одиноко».
Причем строили Петербург якобы в месте очень гиблом, вредном для жизни, опасном из-за беспрерывных, никогда не прекращающихся наводнений. В популярной литературе, особенно предназначенной для детей, эта идея выражена с большой простотой и притом с огромной художественной силой.
Красивее всех подает эту сказку детский писатель С. П. Алексеев. Сообщив читателям для начала, что «Издавна русские считались хорошими мореходами. Они совершали далекие плавания и торговали с другими народами. Но враги стремились отнять у России выходы к морю…»,
[17]
писатель продолжает прямо-таки эпически: мол, однажды плавали Петр и Меншиков на лодке, там, где потом возникнет Петербург, ходили по островам, и Меншиков провалился в болото, еле стащил ботфорт с ноги. «Петр подошел к кочке, осторожно раздвинул кусты, и Меншиков увидел гнездо. В гнезде сидела птица. Она с удивлением смотрела на людей, не улетала.
— Ишь ты! — проговорил Меншиков. — Смелая! Птица вдруг взмахнула крыльями, взлетела, стала носиться вокруг куста».
Тут бедный Меншиков теряет второй ботфорт, присел надевать, а Петр отходит в сторону, и…
«— Данилыч! — вновь проговорил Петр.
Меншиков насторожился.
— Здесь у моря, — Петр повел рукой. — Здесь у моря, — повторил он. — Будем строить город.
У Меншикова занесенный ботфорт сам собой выпал из рук.
— Город? — переспросил тот. — Тут, на сих болотах, город?!
— Да, — ответил Петр и зашагал по берегу.
А Меншиков продолжал сидеть на камне и смотрел удивленным, восторженным взглядом на удаляющуюся фигуру Петра.
А по берегу носилась испуганная птица. Она то взмывала вверх, то падала вниз и оглашала своим криком нетронутые берега».
[18]
Красочное зрелище строительства Петербурга в совершенно пустом и диком месте, в краю непуганых птиц, выглядело бы еще лучше, если бы не существовало совершенно точных сведений — район Петербурга входит в число самых населенных районов Ижорской земли.
По шведскому плану 1676 года на месте Петербурга и его окрестностей показано 41 поселение разного размера. Одно из них, с финским названием Osadissa-saari — на том месте, где сейчас находится Зимний и начинается Дворцовый мост.
В Ниеншанце, самом крупном городе, стоявшем на месте будущего Петербурга, «было много превосходных пильных заводов и там строились хорошие и красивые корабли; помимо шведского, финского и немецкого прихода, в нем находился и православный с церковью. От Ниеншанца ходил паром на левый берег Невы, к лежащему здесь русскому селению Спасскому». Пыляев приводит слова некого Миллера: «Не один Любек, но и Амстердам стал с Ниеншанцем торги иметь; водяной путь оттуда до Новгорода весьма к тому способствовал; словом, помалу и русское купечество в Ниеншанце вошло и привело сие место в такую славу, что в последние годы один тамошний купец, прозванный Фризиус, Шведскому королю Карлу XII в начале его войны с Петром Великим мог взаймы давать немалые суммы денег, за что после пожалован был дворянством, и вместо прежнего дано ему прозвание Фризенгейм и учинен судьей в Вилманстранде».
[19]
Население деревень и городов в устье Невы составляло при шведах не меньше 6–7 тысяч человек, и всякое строительство на территории Петербурга велось или непосредственно на месте русских и финских деревень (деревни при этом сносились), или в непосредственной близости от них.
Как видно, о птицах, забившихся в истерике от одного вида человека, всерьез говорить как-то не приходится, очередная сказочка, и только. И чересчур хорошо понятно, зачем нужна эта сказочка: приписать Петру очередной подвиг Геракла, лишний раз подчеркнуть, что до него было буквально ничего. Так, «пустое финское болото» с птицами, никогда не видевшими человека.
Интересно, что эту сказочку всерьез воспринимали и современники Петра — например, Феофан Прокопович, а уж они-то очень хорошо знали, что находилось на месте Петербурга до Петра, даже если сами и не брали шведских крепостей и не беседовали с русским населением Ижорской земли. Но и не только современники! Авторы двух классических петербургских стереотипов: про «брега пустынных волн» и про «пустое финское болото» — А. С. Пушкин и Ф. М. Достоевский. Байку про возведение Петербурга на пустом месте повторяют и сейчас, а для населения самого Петербурга эта история служит убедительным доказательством того, что город их особенный, удивительный и что уж в нем-то обязательно должно происходить что-то совершенно необыкновенное.
Но почему эта байка так дорога сердцу россиянина? Причем как в XVIII веке была дорога, так дорога и по сей день? Попробуем ответить на этот вопрос, но чуть позже.
Реальность
Итак, красивый, грандиозный образ построения Петербурга в ненаселенных «пустынях» совершенно неверен. И даже животрепещущая история Александра Сергеевича про «одинокий финский челн» очень далека от истины.
