«Старый дворец полностью в вашем распоряжении, — писал фараон. — Для нас с Макетой строится рядом другой, отец дал на это много серебра, так что казне это ничего не будет стоить. Я говорю об этом столь подробно, дабы вы видели в каждом из моих поступков сквозную нить одной цели: ещё сильнее укрепить нашу державу, сделать её богаче и могущественнее. И второе, более существенное: в государственной казне нет таких средств, и слухи, распространяемые повсюду о наших богатствах, оказались ложными. Именно этим я обеспокоен больше всего, а не попытками нарушить прежние традиции и переделать их на свой лад...»
Нефертити вслух дочитала письмо племянника и взглянула на Эйе. Его мужественное лицо прорезали глубокие морщины, а чёрные волосы на висках давно поседели.
— Нам с тобой надо тоже что-то решать, — мягко проговорил он. — Войско должно перебираться в Фивы и подчиняться одному правителю: либо тебе, либо Тутанхамону. Но кому-то одному. Ты понимаешь?
Она кивнула, вышла на террасу, выходящую на берег Нила. Наступал вечер. Уже полный, но пока белый на голубом фоне круг луны висел над рекой, ещё не серебрилась лунная дорожка, и зелёная река казалась чёрной. Нефертити долго смотрела на бегущий Нил, пока не восстановились все цвета вечера. Прошло часа полтора. Очнувшись, она оглянулась. Эйе сидел рядом в кресле.
— Ты говорил о переезде? — нарушив молчание, спросила она, и Эйе кивнул. — Не знаю, но мне не хочется отсюда уезжать. И не хочется больше управлять державой. Младшей дочери уже шестой год, она взрослая девочка, совсем взрослая. У меня вдруг возникло такое ощущение, что моя жизнь окончена.
— У меня тоже, — помолчав, сказал Эйе.
Город постепенно вымирал. Уехал Илия и все первые царедворцы, стали один за другим сбегать в Фивы и торговцы. Вместо двухсот рабов на вывозе песка теперь работали всего девяносто, столько оставил Тутанхамон царице, которая, полностью передав ему символы власти, осталась с Эйе в Ахет-Атоне.
Тейе жила вместе с ними во дворце. Она не сердилась на мужа, ушедшего от неё к царице, и радовалась их неожиданному счастью. Они обедали вчетвером, с Тейе и Сетепенрой. Остальные дочери уехали в Фивы, там под крылышками царственного брата и родной сестры легче было выйти замуж за принца, царевича, да и вообще в шумной столице жить веселее. Младшая обожала мать и не хотела её покидать.
Каждое утро Нефертити поднималась на террасу второго этажа и смотрела, как город заносит песком. Правда, до дворца было ещё далеко, да и рабы, насколько могли, сдерживали наступление пустыни на дворец фараона.
Изредка заходил Шуад. Он тоже не уехал в Фивы, хотя Тутанхамон звал его, обещая место настоятеля прежнего Карнакского храма, но жрец отказался. Дела у него шли плохо, в храм почти не заходили, и он последние два дня питался только лепёшками и сыром.
— А у меня ещё слуга, его надо кормить, так что... Хоть закрывай храм!
— Ты фараону об этом докладывал?
Жрец, кивнул.
— И что он?
— Ничего! Его не интересует храм Атона, он обиделся, что я не принял его предложение, а теперь не хочет и слышать мои стоны отсюда! Вот и вся разгадка! А я не хочу ехать в Фивы! Там всё пропитано духом Неферта, его лицемерием и чванством. Я не люблю Фивы, я люблю Ахет-Атон, это мой город, пусть он умирает, и мы все погибнем, засыпанные песками, но я хочу жить здесь!
Нефертити улыбнулась, кивнула Шуаду, соглашаясь с ним.
— У нас во дворце освободилось место главного распорядителя, а работы, сам видишь, никакой. Хочешь, переезжай к нам со своим слугой, — предложила царица.
— Ты не шутишь?
— Нет.
— Тогда я пойду собираться?
Она кивнула.
И они стали жить вместе. Через шесть лет умер Эйе, а ещё через год — восемнадцатилетний Тутанхамон, с кончиной которого и пресеклось существование всей восемнадцатой династии фараонов, правившей несколько веков, ибо выбранный после него жрецами Фив Харемхеб — Эйе, уходя, передал ему командование всем войском — никакими родственными нитями с династией связан не был.
Нефертити умерла уже во время его тридцатилетнего правления. Она до последней минуты взбиралась на террасу второго этажа и с содроганием смотрела на песчаные змейки, которые теперь уже, как змеи, заползали и в их сад.
— Дворец и весь город окончательно занесёт песками только через двенадцать лет и семьдесят два дня, нас с тобой к тому времени здесь уже не будет, — усмехнулась Сетепенра.
— Ну я-то понятно где, а вот где ты будешь?
— Где? Не знаю, — она вдруг наморщила лоб, — но вижу, что где-то далеко от родных мест. Буду вспоминать о тебе и плакать.
— Почему плакать?
— Потому что дороже и любимее тебя у меня на свете никого не будет, — голос её дрогнул, она не выдержала, бросилась к матери, обвила её шею.
Несколько мгновений они сидели обнявшись.
— Я должна тебе рассказать о том, кто передал тебе этот дар предвидения, — проговорила Нефертити. — Его звали Азылык...
Она произнесла это имя, и ветер пронёсся по комнате. Царица замолчала, прислушиваясь к тишине, потом улыбнулась.
— Чему ты улыбаешься? — спросила Сетепенра.
— Я вспомнила...
— Что?
— Я вспомнила: когда пески были ещё за городской стеной, а не разгуливали по городу, все мужчины были влюблены в меня.
— И что тут такого? — не поняла дочь.
— Это было время жизни, а сейчас меня боготворят только духи.
Через неделю Нефертити умерла. Слугам пришлось два дня очищать от песка вход в усыпальницу Эхнатона, чтобы с почестями похоронить её. Из близких только дочь Сетепенра и жрец Шуад провожали её.
Ещё через двенадцать лет весь Ахет-Атон был погребён под песками.
Имя еретика Эхнатона, как и Нефертити, было вычеркнуто из всех книг и ни разу не упоминалось. И лишь в 1912 году новой эры археологи, раскапывая Ахет-Атон, наткнулись на мастерскую Джехутимесу, в которой и нашли тот поздний портрет египетской царицы с удлинённой шеей. Её фотографии облетели мир. Время забвения царицы Ахет-Атона закончилось. Она вернулась к нам.
