— Какой диагноз?
— Холера, товарищ прапорщик!
«ЗИЛ-131» взревел двигателем, дверца захлопнулась, и младший сержант Семёнов убыл в командировку. Старший же прапорщик Пилипенко остался стоять на казарменном, залитом солнцем, крыльце, поражённый, точно громом.
Холера, товарищ прапорщик!
Холера…
Карантинные заставы, белый дым костров, чёрные флаги, морги забиты трупами…
Серый не видел, что случилось после того, как Сёма покинул территорию части. Он не знал, какие приказы отдавал Пилипенко. Но когда Серого после развода пришёл менять «свежий» наряд, сразу стало ясно — в части что-то случилось.
Сменщики явились почему-то в противогазах и перчатках от общевойскового защитного комплекта (всем служившим известного под аббревиатурой ОЗК). Серый, благодушный от предстоящего отдыха, уже подготовил необходимые записи в журнале «приёма-сдачи дежурств», и встретив сменщиков на пороге КТП, удивлённо спросил:
— Вы чего, пацаны? Филип в химтревогу играет, что ли?
— У Зимина холера! — глухо отозвался неопределяемый голос из-под противогаза: — Всем велено одеть противогазы, чтобы не заразиться…
Может быть, Серый соображал чуть медленнее, чем надо, но захлопнуть дверь перед носом нового наряда он успел. Заперев ее на ключ, Серый, лихорадочно соображая, заходил ли к нему сегодня холерный Зимин, метнулся к сейфу, вытащил припрятанный пузырёк одеколона, вылил треть на свой носовой платок и принялся протирать дверные ручки, спинки стульев, подоконники и прочие места, которых касаются человеческие руки. Одеколон — не чистый спирт, но все же какая-то дезинфекция…
Дальше начался форменный кошмар. Связи с бригадой нет. С лазаретом нет. С другими частями тоже нет. Никто из офицеров, узнав о страшном бедствии, идти из дома в часть на службу не хочет. Выносить сор из избы, посылать нарочного и рапортовать командованию в штаб бригады тоже никто не решается.
Солдаты в ужасе, Филип в панике. А холера — болезнь «ротовая», с водой и едой передаётся. Что делать? Делать нечего. Вскрыли склад «НЗ»…
Неделю никто в части не ходил в столовую и не пил никакую иную воду, кроме консервированной, из «неприкосновенного запаса». Никто не знал, что, оказывается, были в СССР такие консервы — «Вода питьевая консервированная». А она была! Жестяные банки, как тушёнка. На случай ядерной войны. Вот этой водой все и пробавлялись.
Никто ни с кем не здоровался и даже не разговаривал, — а хрен его знает, вдруг эта холера по воздуху передаётся? Кое-то даже спал в противогазах. Над воротами части вывесили чёрный холерный флаг, и ни один человек ближе, чем за километр, к воротам не подходил. Раскинувшийся поодаль посёлок лесозаготовщиков замер в ожидании минимум апокалипсиса…
В самой части творился форменный цирк. Службу-то никто ведь не отменял. Надо было приспосабливаться. И приспособились:
Сортир и его окрестности завалили хлоркой по колено. Издали казалось, что там локальный снегопад прошёл. И ходили воины «на очко», сидели в позе орла, мотая гофрированными хоботами. А какая разница, в противогазе все одно не пахнет!
Бойцы исхудали и осунулись. Если бы началась война, часть сдалась бы без боя. И вовсе не потому, что все одистрофанились, а из патриотических соображений — чтобы заразить побольше солдат вероятного противника.
Один плюс, правда, был. Поносы прекратились. Оно и понятно — какие к гребной матери поносы, если никто ничего не жрёт? Свист один…
И вот через неделю с точки возвращается Сёма. Румяный, весёлый, отдохнувший, наплясавшийся на деревенской дискотеке и опухший от самогона. Но за час буквально до его приезда вдруг наладилась связь с лазаретом, и Филип, взваливший на себя всю тяжесть холерной разрухи, дрожащей от голода рукой в резиновой «озэкашной» перчатке принял от дежурного по штабу телефонную трубку и, подняв хобот противогаза вверх, спросил:
— Разрешите узнать, товарищ капитан, когда можно забрать тело рядового Зимина?
— Да хоть сейчас. Приезжайте и забирайте! — весело ответил прапорщику капитан-инфекционист.
— А оно не заразное? — поинтересовался Филип.
— Не-ет, не заразнее нас с вами! — пробулькала трубка.
— Но ведь холера…
— Да какая на хрен холера! Лёгкая форма кишечного дисбактериоза, даже не дизентерия.
— Так он что, жив? — тупо спросил Филип.
— Вы что, прапорщик, перегрелись там, что ли? Конечно, жив!
Далее случилась, прямо как у Гоголя, немая сцена.
Серый хорошо помнил выпученные глаза Сёмы, когда Филип гонялся за ним по плацу с черенком от лопаты. И как хрустнула рука младшего сержанта Семёнова, когда Филип его догнал и от души приложил пару раз. Правда, потом тот же Филип — он всё же был отличным старшиной, — Сёму и спас, лично отвезя в лазарет, иначе ночь в казарме несчастного скобаря скорее всего просто убили бы, как за полгода до этого убили москвича Жукова, худенького парнишку с испуганными глазами, по дурости настучавшего на выпивших самогона «дедов».
Естественно, никто убивать Жукова не собирался, хотели просто поучить по-пацански. Но после удара кирзача в грудак Жуков кувыркнулся через табуретку, ударился затылком о спинку кровати и заработал то, что в медицинских заключениях именуется «закрытая черепно-мозговая травма».
Скандал с трудом замяли, списав все на несчастный случай, но Серый на всю жизнь запомнил тусклый взгляд мёртвых глаз Жукова из-под приоткрытых век, когда его тело на брезентовых носилках утром выносили из казармы.
Взгляд этот был укоризненным и как бы говорил: «Я вам всем отплачу, твари. Я жил себе с мамой и бабушкой в Москве, возле станции «Краснопресненская», где Зоопарк, никого не трогал, ничего не умел и не хотел уметь, смотрел «Электроника» по телеку и занимался в радиокружке нашего Краснопресненского дома пионеров. А вы вызвали меня в военкомат, увезли на край света, постригли налысо, поставили на тумбочку, не давали нормальной еды, не давали спать столько, сколько я хотел, по ночам ржали, глядя, как я не могу отжаться больше десяти раз, и когда меня заловил дежурный по части с вашим самогоном, избили, чтобы я взял всю вину на себя. И я поехал на гауптвахту, где меня трое суток заставляли моей же шинелью мыть пол в камере «вэвэшники» с красными погонами. И вот после всего этого, когда я честно рассказал всё замполиту, потому что он сказал, что «каждый комсомолец должен быть чист перед старшим товарищем», вы меня убили. И теперь никто из вас не будет жить нормально. Никогда! Я вас всех проклинаю. Вообще всех. Всю страну…»
История с Жуковым случилось в восемьдесят восьмом, весной. Через две недели Серый получил письмо от Клюквы — она писала, что «Серёжа, будет честно, если мы на то время, пока ты служишь в армии, каждый станем жить своей жизнью. А когда ты вернёшься, начнём всё сначала. Я ничего не забыла и не собираюсь забывать, но я не хочу жить ещё полтора года, как монашка. Да и ты, наверное, тоже».
