Идея создания вязального кружка принадлежала Дженни. Она знала многих женщин из отцовского прихода. Знала и о том, что многие сильно страдают. Их мужья на войне, им самим одиноко. Одолевают тревоги. Дождутся ли они мужей, а дети – отцов? Этим женщинам приходилось одним растить детей, сражаясь с нехваткой денег, а с недавних пор – и с нехваткой еды, за что надо было «благодарить» германские подводные лодки, блокирующие морские поставки продовольствия в Англию. От скудной еды, приобретаемой по продуктовым карточкам, женщины исхудали. Чай и несколько тонких печенюшек – все, что могла выкроить Дженни из своего скромного рациона для их собраний. Но она делала это с радостью. Среди тяжелых, полных неопределенности будней их встречи были светлым пятном. Встречи и разговоры поднимали дух, а вязание и отправка носков дарили сознание, что и они вносят скромную лепту в помощь фронту. Их носки очень пригодятся мужчинам на передовых.
– Глэдис, налить тебе еще чая? – спросила Дженни у женщины, сидевшей справа.
– Нет, спасибо, – ответила Глэдис Бигелоу, не поднимая глаз от вязания.
Дженни поставила чайник на низкий столик и озабоченно нахмурилась. Глэдис больше не жила в их приходе, однако Дженни все равно пригласила ее в кружок. Дженни тревожило состояние бывшей ученицы. За годы войны Глэдис превратилась в тень. Некогда полненькая и жизнерадостная, она исхудала, побледнела и замкнулась. Дженни несколько раз спрашивала о причине, однако Глэдис всякий раз лишь вяло улыбалась и ссылалась на загруженность работой.
– Сэр Джордж всегда стремится первым узнать, какой корабль был торпедирован и сколько матросов погибло, – объясняла она. – Подобные новости тяжело сказываются на нем, да и на нас тоже. Но я не смею жаловаться. Вокруг столько людей, которым гораздо тяжелее.
Услышав это в очередной раз, Дженни взяла Глэдис за руку и тихо сказала:
– Нас, по крайней мере, утешает сознание того, что мы вместе с мистером фон Брандтом выполняем свою часть работы, помогая спасать жизни невиновных людей. Возможно, даже приближаем конец этой жуткой войны.
Услышав это имя, бледная Глэдис стала еще бледнее. Впрочем, Дженни могло и показаться.
– Да, Дженни, – сказала Глэдис, высвобождая руку. – Это и впрямь утешает.
Дженни больше не упоминала о Максе, но каждый вторник, когда заканчивалась встреча суфражисток, брала конверт, передаваемый ей Глэдис. Три с лишним года она исправно выполняла просьбу Макса фон Брандта.
Вот и сегодня, незадолго до прихода женщин, пока отец купал Джеймса, Дженни незаметно спустилась в церковный подвал, чтобы положить очередной конверт в голову разбитой статуи Святого Николаса.
Ее часто занимал вопрос: где находится человек, который забирает конверты? Где-то поблизости? В туннеле, дожидаясь ее ухода? А может, в подвале, наблюдая за ней из темноты? От этой мысли Дженни пробирала дрожь. Она никогда не задерживалась в подвале и с облегчением вздыхала, выбираясь оттуда и закрывая дверь.
Дженни ни разу не вскрыла конверт, хотя ее и подмывало это сделать. Бывали ночи, когда ее одолевала бессонница. Долгими часами она лежала в постели и спрашивала себя: а правду ли сказал ей Макс фон Брандт и действительно ли он на стороне мира? Ей вспоминалось, каким тоном он тогда говорил про Бинси и ее домик. Он угрожал рассказать Шейми о ее тайне. Дженни помнила, как у нее зашлось сердце. Эти воспоминания делали ее решительной. Дженни обещала себе, что следующий конверт, полученный от Глэдис, она непременно вскроет и наконец-то узнает правду. Раз и навсегда.
А потом ночь сменялась рассветом, и вместе с темнотой уходила решимость Дженни. Она говорила себе, что этого делать нельзя. Макс фон Брандт предостерегал ее от излишнего любопытства. Наверное, у него были на то причины. Возможно, это нарушало условия безопасности. Возможно, вскрытый конверт попросту не возьмут. Что еще хуже, из-за своего дурацкого любопытства она может поставить под удар жизнь ни в чем не повинного человека.
Дженни твердила себе эти доводы, ибо усомниться с них означало усомниться и в самом Максе. Тогда придется поверить, что он вовсе не тот, за кого себя выдает, что с ее помощью он помогает Германии и наносит вред Британии. Такое было просто немыслимо, а потому Дженни подавляла подобные мысли. За годы войны она обрела житейский практицизм, научившись не думать о трудном и тяжелом.
– Я слышала, что солдат косит инфлюэнца, – сказала Лиззи, уводя мысли Дженни от Макса и Глэдис. – Новая болезнь… ее прозвали «испанкой». Говорят, хуже всех, что были прежде. Можно умереть за один день.
– Как будто нам других бед не хватало, – вздохнула Элли. – Теперь еще и эта напасть.
– Элли, расскажи об успехах своей Сары. Как ее учеба в секретарской школе? – спросила Дженни, вновь пытаясь увести разговор от тревожных тем.
– Сара в лучшем виде. Не девчонка – огонь! – сразу заулыбалась просиявшая Элли. – Учитель говорит, что она идет первой в классе. Они собираются рекомендовать ее в бухгалтерию обувной фабрики Томпсона в Хакни.
– Как я рада это слышать, – сказала Дженни, когда-то обучавшая Сару.
– Твоя Сара всегда была умненькой девочкой, – с похвалой отозвалась Лиззи.
Разговор перешел на других детей и их успехи. Дженни довязала носок, сняла его со спиц, закрепила нитки и уже собралась начать новый, как из коридора раздался топот маленьких ножек и звонкий голосок позвал:
– Мамочка! Мамочка!
В кухню вбежал розовощекий золотоволосый мальчик со светло-карими глазами – ее сын Джеймс. Лицо Дженни мгновенно озарилось улыбкой, а сердце наполнилось любовью, что всегда бывало при виде малыша.
– Мамочка, а можно мне печеньку? – спросил Джеймс, останавливаясь в нескольких футах от двери. – Деда сказал: если я вежливо попрошу, мне дадут молока и печеньку.
Дженни не успела ответить сыну. Женщины ее опередили.
– Конечно можно, мой утеночек! – сказала Пег.
– Иди сюда и садись рядом с тетушкой Лиз, моя пухляшечка! – позвала его Лиззи.
– Дождитесь своей очереди. Я к нему ближе всего, и сначала он пойдет ко мне, – заявила Нэнси.
Весело хихикая, Джеймс позволил целовать и тискать себя. Он посидел на коленях у женщин, съев не одну, а изрядное число печенюшек. Малыш с легкостью сделал то, что не получалось у Дженни, – отвратил мысли женщин от войны и тревог за воюющих мужей.
– Посмотрите на цвет его волос. А эти глаза! – воскликнула Нэнси. – Ну вылитая мать.
– Так оно и есть, – заставила себя улыбнуться Дженни и мысленно добавила: «Весь в свою настоящую мать – Джози Мидоуз».
Взглянув на Дженни и трехлетнего Джеймса, всякий сказал бы, что это ее ребенок. Оба светловолосые, у обоих светло-карие глаза и кожа фарфоровой белизны. Но если приглядеться внимательнее, откроются различия.
Пока женщины болтали и сюсюкали, Дженни смотрела на Джеймса и в разрезе глаз, форме носа и улыбке видела Джози. С пронзительной, пугающей ясностью Дженни вспомнила день, когда пришло письмо из Бинси, в котором Джози сообщила о рождении ребенка. Роды принимал доктор Кобб, деревенский врач. В свидетельстве о рождении матерью значилась Дженни Финнеган, поскольку Джози назвалась не своим именем. Когда доктор Кобб спросил у Джози, кто отец новорожденного, она улыбнулась и ответила:
