– А ты не ходил.
– Нет.
– Почему?
– Занят был.
Уилла вздрогнула, словно от пощечины, но быстро взяла себя в руки. Она не покажет Шейми, что он задел ее чувства. Она и не вправе предъявлять ему претензии. Ведь это она бросила его тогда. Что ему теперь до ее задетых чувств?
– Да, – произнесла она, стараясь говорить спокойным, непринужденным тоном. – Вижу, как ты занят. Лекция и вправду имела успех. Я познакомилась с замечательными людьми. Причем со многими. Знаешь, за час я увидела больше людей, чем в Ронгбуке за месяц. – Уилла помолчала, потом с улыбкой продолжила: – Прошу прощения, мне нужно тебя обойти. В горле пересохло. Хочу взбодриться. – (Шейми сдвинулся, пропуская ее.) – Приятно снова тебя видеть.
– Да. Приятно, – лаконично ответил он.
Уилла, до сих пор опиравшаяся на здоровую ногу, сделала шаг, перенеся тяжесть тела на протез. И вдруг ее бедро пронзила ослепительная боль. Уилла вскрикнула, споткнулась и упала, выронив шампанское и пузырек. Шейми подскочил к ней и поднял на ноги.
– Что случилось? – с беспокойством спросил он.
– Нога, – простонала Уилла, почти ничего не видя от боли. – Где мои чертовы таблетки? – спросила она, оглядываясь по сторонам. – Ты не видел пузырька?
– Вот твой пузырек. Я его поймал.
– Открой. Пожалуйста. Я должна заглушить боль.
– Погоди, Уилла. Так нельзя, – сказал Шейми. – Если нога доставляет тебе столько боли, тебе нужно не стоять на ней, а лечь.
Она позволила Шейми взять ее на руки и отнести наверх. Подойдя к первой же двери, Шейми постучался, затем открыл дверь и внес Уиллу внутрь. Они попали в чью-то спальню. Шейми уложил Уиллу на кровать и зажег лампу. Потом он исчез. Эти секунды показались ей вечностью. Вскоре он вернулся со стаканом воды.
– Держи. – Шейми подал ей стакан, затем открыл пузырек. – Сколько таблеток?
– Четыре.
– Это очень много. Ты уверена, что…
– Давай таблетки и не рассуждай! – крикнула Уилла.
Шейми не спорил. Уилла проглотила таблетки, торопливо запила и откинулась на подушку, отчаянно надеясь, что действие лауданума окажется мгновенным.
Шейми подошел к изножью кровати и стал расшнуровывать ее ботинки. Этого Уилле совсем не хотелось. Ей вообще не хотелось его помощи. Она помнила, как нехотя он разговаривал с ней на лестнице.
– Не трогай ботинки. Со мной все в порядке. Иди, – потребовала она.
– Заткнись, Уилла!
Она чувствовала, как он стаскивает ботинки, потом закатывает одну брючину, расстегивает пряжки и снимает протез. Шейми выругался. Уилла знала почему. Она хорошо представляла, как выглядит ее натруженная культя.
– Ты только посмотри, – сказал Шейми. – Нога в жутком состоянии. Распухла и кровоточит. И ты ходишь на этом? – сердито спросил он, потрясая ее протезом. – Это что? Бычья кость? Полнейшее варварство.
– Подножье Эвереста не может похвастаться обилием ортопедических фабрик, – огрызнулась Уилла.
– Зато в Лондоне их достаточно. Тебе нужно показаться ортопеду и сделать протез точно по ноге. Если ты этого не сделаешь, тебе грозит новая ампутация. Твое тело не может выносить такое издевательство. Да и ничье не может.
Шейми ушел. Стиснув зубы, Уилла смотрела на потолок и ждала, когда таблетки подействуют. Они уступали густой коричневой опиумной пасте, которую она курила на Востоке, но запасы опиума закончились еще несколько недель назад, на подходе к Суэцкому каналу. Уилла была вынуждена довольствоваться тем, что имелось на корабле, а потом – таблетками лауданума от лондонских аптекарей.
Через несколько минут Шейми вернулся, принеся тазик с теплой водой, тряпки, карболку, мазь и бинты.
– Ты прости, что накричала на тебя, – сказала она уже более спокойным голосом, поскольку боль немного отступила.
– Все нормально, – ответил Шейми, поставил тазик на ночной столик и сел на кровать.
– Нет, не нормально. Я… Ой! Черт! Что ты делаешь? – спросила Уилла.
– Промываю воспаленное место.
– Мне больно. Ты можешь дать мне спокойно полежать?
– Не могу. Ты подхватишь инфекцию.
– Не подхвачу. В Ронгбуке проносило.
– Проносило, потому что там дьявольски холодно. Микробы на холоде не выживают. А здесь, если не забыла, Лондон. Здесь теплее. И грязнее… Как ты вообще?
– Как я вообще? – переспросила Уилла, удивляясь странному вопросу.
– В смысле, после похорон. Как твоя мама? Как семья?
Уилла понимала: Шейми затеял разговор, чтобы отвлечь ее от боли, но старается не затрагивать щекотливых тем, связанных с прошлым.
– С мамой мы нашли общий язык, что и следовало ожидать. А вот с Альби – никак. Он едва разговаривает со мной.
– Он отойдет, – сказал Шейми.
А как ты вообще, Шеймус Финнеган? – подумала Уилла, глядя на него самого и знакомое обаятельное лицо. Как ты жил все эти годы? Но Уилла удержалась, вновь почувствовав, что не имеет права на подобные вопросы. Вместо этого она заговорила о похоронах и о тех, кто пришел в аббатство отдать последние почести ее отцу.
– Собственно похороны были тяжелее всего, – призналась Уилла. – Проезжаешь через высокие черные ворота кладбища. Оно какое-то серое и отвратительное. Весь катафалк задрапирован черным. И эти отвратительные черные султаны на лошадях. Когда они везли отцовский гроб к вырытой могиле, я только и думала о тибетской небесной погребальной церемонии и жалела, что отец ее не удостоился.
– Что это за церемония? – спросил Шейми.
Он зубами оторвал кусок бинта и теперь обвязывал вокруг тряпки с нанесенной мазью.
– В Тибете, когда кто-нибудь умирает, семья отдает тело буддистским священникам, а те относят его в священное место. Там они разрезают плоть на мелкие кусочки, а кости дробят. Затем священники скармливают это хищным птицам. Всё: кусочки тела, кости, внутренности. Птицы пожирают телесные останки, а душа, освобожденная из земной тюрьмы, вырывается на свободу.
– Представляю, как тяжело на это смотреть, – сказал Шейми, опуская брючину на увечной ноге Уиллы.
– Поначалу было тяжело, потом уже нет. Сейчас я предпочитаю такие похороны принятым у нас. Мне ненавистно думать, что отец, который так любил море и небо, лежит в холодной, насквозь промокшей земле. – Она замолчала, справляясь с нахлынувшими эмоциями, затем со смехом добавила: – Правда, не представляю, как бы мне удалось убедить мамочку скормить ее мужа стае хищных птиц.
Шейми тоже засмеялся.
– Твой отец был прекрасным человеком, – сказал он. – Он гордился тобой. Твоими достижениями в альпинизме. А как он радовался, что ты поднялась на вершину Кили. Конечно, дальнейшее повергло его в ужас, но даже тогда он гордился твоим восхождением. Я это помню, хорошо помню… – Шейми замолчал, словно пожалев, что эти слова вырвались у него.
