– Salam Allah alikoum!
– Alikoum Salam!
– Ты приехал из Франции? Откуда?
Это было очень неожиданно. Я словно попал в бархатный капкан. Впервые кто-то обращался ко мне таким образом. Вместо банального salam alikoum, торжественное приветствие: Salam Allah alikoum.
– Из Парижа.
– Я видел, как ты идешь, ты немного хромаешь.
– Повредил пятку. Неудачно упал в Англии.
– Холодно в Англии?
Пока я вешал на гвоздь куртку, Абу Кассем исчез. Казалось, его товарищ фидаин удивился не меньше моего.
– А твой приятель где?
– Вышел. Наверно, приспичило.
Мы посмотрели в сторону кустов.
– А что он хочет?
– Да я его не знаю. Встретил его на асфальте (на дороге). Он показал рукой на тебя: «Это француз?». И пришел.
Абу Касем молча появился рядом с нами, едва заметно улыбаясь.
– Это поможет тебе идти.
– Спасибо.
Я взял протянутую мне ветку дерева, с которой он перочинным ножом содрал листья, узлы и даже кору. Он сказал фидаину:
– Переведи. Сколько тебе лет? сколько моему отцу или отцу моего отца? Чтобы сделать во Франции революцию, тебе осталось совсем немного жизни.
Абу Кассем был невыносим. Он с самым серьезным видом разъяснял мне преимущества ленинизма. В семнадцать лет он знал наизусть, только по-арабски, отрывки из работ Ленина. Он пересказывал мне их по вечерам, с таким благоговением, будто это были суры Корана. Его говорящий по-французски товарищ переводил, а во время передышек, которые давал ему Касем, думал о двух вещах: в памяти отыскать фразу, вернее, наставление Ленина, а в заднем кармане брюк – расческу, чтобы пригладить прядь. В каждом бойце, с гордостью воображающем себя чугунной глыбой, я смог бы почувствовать дрожь человека, который сумерек страшится меньше, чем света.
– А твои начальники?
– Какие начальники?
– Твои. Ты ведь подчиняешься начальникам, почему?
– Всегда кто-то должен командовать. В Советском Союзе подчиняются Косыгину, разве нет? Ты не понимаешь, ты француз. Почему французы предали де Голля?
– Предали?
– Заменили его Помпиду. Де Голлю пришлось вернуться к себе.
– Меня зовут Рашид, – сказал фидаин-переводчик, не дав мне ответить. – Не сердись на Кассема, он слишком молод. В его возрасте верят в преданность, дураки верят лет до сорока или пятидесяти. Я сначала сам ему все осторожно объясню, по-арабски. Мне уже двадцать три. Спи.
– Сардины, сардины, опять сардины!
Фидаин, дежурный по кухне, принес и открыл банки с тунцом. Для всех бойцов и для Касем тоже любые рыбные консервы назывались сардинами. Кассем, родившийся неподалеку от Мафрака, никогда не видел моря. Мы, внеся каждый свою лепту, попытались описать его, и для начала сказали, что оно синее.
– Синяя вода!
Потом на песке нарисовали рыб, совсем не похожих на тех, что в консервных банках.
– А как они кричат?
Никто не решился изобразить, как кричат рыбы, и я сказал:
– Надо оставить немного для Мубарака.
И тогда только группа заметила его отсутствие. Касем, немного ироничный, немного заинтригованный, сказал мне:
– Ты нам рассказывал о явлениях Марии, жены Иисуса.
– Не жены, матери.
– Это мать? По твоим словам я понял, что она молодая. А когда она говорила, то на каком языке? На языке сардин?
– Когда она является, то понятно, где она, а когда ее нет, она где? Ты знаешь, например, где Мубарак?
Это были последние слова Кассема.
Беседа была легкой, непринужденной, каждый думал о своей собственной гибели за рекой Иордан.
Не мне одному были известны свойства этой радиоактивной глыбы, Абу Кассема. Он улыбался всем, но если любой жест или слово подчеркивали его привлекательность, то мускулистое тело угрожало. Как и многим фидаинам, ему было предназначено уйти за Иордан. И он ушел, внешне спокойный, осознавая свою красоту и славу, которая его осеняет, и славу, которая осенит его смерть. Его красота помогла ему умереть? Чтобы стало понятнее, я задам вопрос по-другому: если фидаин лишен привлекательности – кстати, а есть ли такие вообще? – разве может он, получив приказ отправиться к Иордану, то есть, за смертью, видеть себя не жертвой, а кем-то другим? У него есть выбор? Или он, совершив в Израиле героический поступок, желал бросить вызов всей свой тусклой жизни?
Однажды, когда я был в Сирии, неподалеку от ливанской границы, из дома, мимо которого проезжало мое такси, тут же остановленное сирийскими солдатами, вышел человек в надвинутой на плохо выбритое лицо куфие, мне показалось, я узнал Арафата. Он прошел среди фидаинов, и ни один из них не встал. Значит, это был не он. Но когда его машина проехала совсем рядом с моим такси, я увидел другой его профиль, все-таки это был он, а в газете, которую я как раз держал перед глазами, писали, что он сейчас в Алжире, и я еще подумал: наверное, он так развлекается, показывая в разных местах то один, то другой свой профиль. Так поступают некоторые королевы, они путешествуют по стране, передвигаясь нарочито медленно, чтобы фотографы успевали запечатлеть почтительные приветствия крестьян, которые ради такого случая облачались в старинные одежды, хотя обычно одевались в ближайших универмагах. «Роллс ройс» останавливался возле какого-нибудь ослика, королева выходила, ну и так далее. Арафат исчез, еще не успев сесть в автомобиль, его поглотила толпа. Мне показалось, что вокруг столько людей с золотухой, что я бы совершил преступление, заняв место единственного воина, которому посчастливилось выздороветь.
После блистательного приема в ООН Арафат, казалось, стал постепенно исчезать, погружаться в забвение. Палестинцы нервничали. Лица, тела, слова были мрачными и угрюмыми. Если что и поддерживало фидаинов и воспрянувший палестинский мир с 1965 по 1974 годы, так это страх оказаться забытыми, отвергнутыми. Возможно, сбылись тревоги Арафата, заставившие его однажды произнести: «Европа, весь мир говорят о нас, фотографируют, и благодаря этому мы существуем, но если фотографы больше не приедут, если радио, телевидение, газеты перестанут говорить о нас, Европа и весь мир подумают: палестинская революция закончилась. Израиль или Америка решили эту проблему, и решили в свою пользу», – а что если эти тревожные опасения были предчувствием? Думаю, представители ООП хотели произвести хорошее впечатление.
«В 1970–71 в Иордании я видел фидаинов, счастливых оттого, что можно без особого риска тащить все подряд: автомобили, фотоаппараты, диски, книги и брюки. Чтобы успокоить совесть, избавить себя от моральных терзаний, они говорили себе и другим: «Я революционер». Они воровали совершенно свободно, потому что некая инстанция превыше всех прочих (революция) защищала их, более того, подстрекала красть, и возможно, тот, кто не желал грабить, в глазах друзей выглядел бы трусом, а его поведение «нереволюционным»; революция начиналась с присвоения или конфискации имущества богатых. Помнишь, лозунги восстания прямо указывали на трех врагов: Израиль, Америка и правительства арабских стран с полицейским режимом».
