На пару секунд воцаряется молчание. Либби пытается переварить услышанное. Ее матерью была девочка-подросток. Девочка-подросток, теперь женщина средних лет, затерявшаяся где-то в мире. Ее отцом был грязный старик, насильник, животное. Она молча переваривает все это, как вдруг ее телефон звякает. Либби вздрагивает и смотрит на экран. Там мигает уведомление. Ей пришло сообщение на вотсап с неизвестного номера.
— Извините, — говорит она Клеменси и берет телефон. — Вы не против?
К сообщению приложен снимок. Подпись гласит: Мы ждем тебя здесь! Вернись!
Либби узнает картинку. Это дом на Чейн-Уолк. И там, на полу, подняв руки к камере, сидит женщина — стройная, темноволосая, очень загорелая. На ней топик, ее жилистые руки сплошь в татуировках. Слева от нее — красивый мальчик, тоже загорелый и темноволосый, и обворожительная маленькая девочка с золотисто-каштановыми локонами, оливковой кожей и зелеными-зелеными глазами. На полу у их ног маленькая коричнево-черно-белая собачка с разинутой от жары пастью.
А на переднем плане фотографии, держа камеру на расстоянии вытянутой руки и улыбаясь в объектив бело-снежными зубами, стоит человек, назвавший себя Фином. Люси поворачивает телефон экраном к Клеменси.
— Это?..
— О боже! — Клеменси приближает кончик пальца к экрану и указывает на женщину. — Это она! Это Люси.
Либби кончиками пальцев увеличивает лицо женщины на экране. Люси — почти копия Мартины, женщины, которую она какое-то время считала своей матерью. У нее смуглая кожа и блестящие черные волосы, выгоревшие на кончиках до ржаво-коричневого цвета. На лбу небольшие морщины. Глаза темно-карие, как у Мартины. Как и у ее сына. У нее усталый, даже измученный вид. Что не мешает ей быть красавицей.
* * *
Через пять часов они подходят к дому на Чейн-Уолк. У двери Либби нащупывает в кармане сумочки ключи. Ей ничего не стоит просто войти. В конце концов, теперь это ее дом. Как вдруг, словно гром среди ясного неба, ее осеняет: это не ее дом. Это вообще не ее дом. Дом был предназначен для ребенка Мартины и Генри. Ребенка, который так и не родился.
Она кладет ключи обратно в сумочку и набирает номер, с которого ей пришло сообщение на вотсап.
— Алло?
Отвечает женщина. Ее голос мягкий и мелодичный.
— Это… Люси?
— Да, — говорит женщина. — А кто говорит?
— Это… это Серенити.
61
Люси кладет трубку и смотрит на Генри.
— Она здесь.
Они вместе идут к входной двери.
Учуяв кого-то за дверью, пес начинает лаять, Генри поднимает его и велит замолчать. Сердце Люси готово выскочить из груди, рука тянется к дверной ручке. Она трогает волосы, приглаживает их. Она заставляет себя улыбнуться.
И вот она здесь. Дочь, которую ей пришлось бросить. Дочь, ради которой она пошла на убийство.
Ее дочь среднего роста, среднего телосложения, в ней нет ничего от той толстощекой малышки, которую она оставила в кроватке из «Хэрродса». У нее мягкие светлые волосы, прямые, без кудряшек. Голубые глаза, но не бледно-голубые, как у малышки, которую ей пришлось бросить. На девушке хлопчатобумажные шорты, блузка с коротким рукавом и розовые холщовые туфли. Она прижимает к животу ярко-зеленую сумочку. В ушах у нее маленькие золотые сережки с хрустальными капельками, по одной в каждой мочке. Она не накрашена.
— Серенити?
Девушка кивает.
— Или Либби. Для моих коллег, — шутит она и смеется.
Люси тоже смеется.
— Либби. Конечно. Ты Либби. Входи. Входи.
Люси сопротивляется желанию обнять ее. Вместо этого она, положив ей на плечо руку, ведет ее в прихожую. Позади Серенити стоит рослый, красивый мужчина с бородкой. Она представляет его как Миллера Роу.
— Он мой хороший знакомый, — говорит она.
Люси ведет их всех в кухню, где ее дети нервно ерзают в ожидании.
— Дети, — говорит она, — это Серенити. Или, вернее, Либби. Либби и есть…
— Тот самый ребенок? — говорит Марко, вытаращив глаза.
— Да, Либби — тот самый ребенок.
— Какой еще ребенок, мама? — спрашивает Стелла.
— Тот, что был у меня, когда я сама была совсем юной. Тот, которого мне пришлось оставить в Лондоне. Тот, о котором я никогда никому не рассказывала. Она твоя старшая сестра.
Марко и Стелла сидят, разинув рты. Либби машет им рукой. Пару секунд все ощущают неловкость. Но потом Марко говорит:
— Я так и знал! Я все время это знал! Как только увидел это на твоем телефоне! Я знал, что это твой ребенок. Я сразу же догадался!
Он вскакивает на ноги и бежит через кухню. На миг Люси становится страшно, что он убегает, что он зол на нее за то, что у нее был тайный ребенок, но нет. Он побегает к Либби и крепко обнимает ее за талию. Люси поверх его головы видно, как Либби делает большие глаза — от удивления, но также и от радости. Она гладит его по голове и улыбается Люси.
Затем, по примеру Марко, Стелла цепляется за ноги Либби. Вот они, думает Люси, вот они. Ее трое детей. Все вместе. Наконец-то! Она стоит, зажав рукой рот, и по ее щекам текут слезы.
62
Я не совсем бессердечный, Серенити. Помнишь, как я, когда ты родилась, позволил тебе подержать мой палец, как я смотрел на тебя и чувствовал, как что-то расцвело во мне? Я вновь ощутил это, когда мы с тобой встретились здесь пару вечеров назад. Для меня ты оставалась той же малышкой: та же невинность, та же бесхитростность.
Но было в тебе и что-то еще.
У тебя были его голубые глаза, его кремовая кожа, его длинные темные ресницы.
Ты не очень похожа на Люси.
Ты не похожа на Дэвида Томсена.
Ты похожа на своего отца.
Оглядываясь назад, я сам себе удивляюсь: как я не смог разглядеть это, когда это происходило прямо у меня под носом? Когда появились твои светлые локоны, твои пронзительно-голубые глаза, твои пухлые губы. Как Дэвид не заметил этого? Как этого не заметила Берди? Как этого не заметил никто? Наверное, потому, что в это было невозможно поверить. Невозможно себе представить.
То, что моя сестра спала одновременно с Дэвидом и с Фином.
* * *
Я узнал это лишь на следующий день после вечеринки по случаю дня рождения Берди. Мы с Люси еще не решили, что нам делать дальше. Фин метался по комнате, и я был вынужден для его же собственной безопасности привязать его к радиатору. Для его же блага.
Люси была в ужасе.
— Что ты делаешь? — крикнула она.
— Он что-нибудь себе сломает, — объяснил я с видом праведника. — Это временно, пока мы не решим, что с ним делать.
