— Сегодня пастернака нет, мисс, заменил его брюквой, надеюсь, вы не против?
И моя мама улыбалась и говорила:
— Хорошо, ничего страшного, большое вам спасибо.
После того как были найдены тела, этот человек пришел в полицию и сказал, что, по его мнению, это был закрытый монастырь, а моя мать была монахиней. Он называл этот пункт своего маршрута «женским монастырем». Он сказал, что понятия не имел, что в доме живут дети. Он понятия не имел, что там есть мужчина.
Я был очень-очень одинок. Я пытался реанимировать мою дружбу (или подобие дружбы) с Фином, но он все еще был зол на меня за то, что я предал его в тот вечер, когда он толкнул меня в реку. И да, я знаю, по идее, я тоже должен был злиться на него за то, что он толкнул меня в реку. Но тогда мы приняли наркотики, и я его раздражал; я понимал, что я его раздражал, и в некотором смысле заслуживал того, чтобы он толкнул меня в реку, и впоследствии моя ярость была скорее обусловлена моей уязвленной гордостью и моей обидой, нежели пониманием того, что он подверг меня смертельной опасности. И еще я был влюблен в него, а когда ты влюблен, ты прощаешь почти все. К сожалению, я перенес эту черту и во взрослую жизнь. Я всегда влюбляюсь в людей, которые меня ненавидят.
* * *
Однажды днем вскоре после объявления о беременности моей сестры, я встретил в кухне Клеменси.
— Ты знала? — спросил я.
Она слегка покраснела, наверное, потому, все эти годы мы с ней почти не разговаривали, а теперь мы говорили о том, что ее лучшая подруга занимается сексом с ее отцом.
— Нет. Я понятия не имела, — ответила она.
— Но ведь вы были так близки. Как ты могла не знать?
Она пожала плечами.
— Я просто думала, что они тренируются.
— Что ты думаешь об этом?
— Я думаю, что это мерзко и гадко.
Я энергично кивнул, как будто хотел сказать, мол, я согласен с тобой на все сто.
— Твой отец делал что-то подобное раньше?
— Ты имеешь в виду?..
— Детей. От него кто-то уже беременел?
— А-а-а, — тихо сказала она. — Нет. Только моя мама.
Я велел ей прийти в мою комнату, и поначалу она испугалась, что задела мои чувства, но потом я подумал, что это даже хорошо. Оно даже к лучшему, если я буду вселять страх, если я собирался свергнуть Дэвида и вызволить нас всех из этой тюрьмы.
У себя в комнате я отодвинул от стены матрац и вытащил вещи, которые нашел в комнате Дэвида и Берди. Я разложил их по полу и дал ей взглянуть на них. Я сказал ей, где я все это нашел.
— Но как ты туда попал? — спросила она.
— Это секрет, — сказал я.
Клеменси смотрела на предметы, и я заметил ее растерянность.
— Твой пенал?
— Да. Мой пенал. И там была еще куча других вещей.
Я рассказал ей о шелковом нижнем белье, виски и пачках денег. И пока я все это ей рассказывал, я видел, как сокрушаю ее. Совсем как в тот день, когда я рассказал Фину о том, что его отец целовал Берди. Я совершенно забыл, что рассказываю дочери о ее отце, что у них все общее, общий генетический материал, воспоминания, связи, и что своими словами я разрываю все это в клочья.
— Он лгал нам все время! — воскликнула она, вытирая подушечками ладоней слезы. — Я думала, мы делаем все это для бедных людей! Ничего не понимаю! Ничего не понимаю!
Я посмотрел ей в глаза.
— Все очень просто, — сказал я. — Твой отец забрал все ценное у моих родителей и теперь хочет заполучить их дом. Юридически этот дом находится в доверительном управлении, пока мне и моей сестре не исполнится двадцать пять лет. Но посмотри. — Я показал ей завещание, которое вытащил из коробки. В него был добавлен кодицил, написанный почерком Дэвида. Согласно ему, как то было изложено витиеватым юридическом языком, в случае смерти моих родителей дом должен был перейти непосредственно к Дэвиду Себастьяну Томсену и его потомкам. Этот кодицил был засвидетельствован и скреплен подписями моей матери и Берди. Конечно, у этой бумажки не было ни малейших шансов быть признанной в суде, но ее цель была ясна.
— Вот почему ему нужен ребенок — чтобы обеспечить себе долю в доме.
Клеменси на какое-то время задумалась.
— Что нам делать? — спросила она в конце концов.
— Пока не знаю, — сказал я, потирая подбородок, как будто там росла борода мудреца, хотя, конечно, ничего подобного не было. Я отрастил бороду, лишь когда мне было хорошо за двадцать, но и тогда она не впечатляла. — Но мы непременно что-нибудь придумаем.
Клеменси пристально посмотрела на меня.
— Ладно.
— Но, — твердо сказал я, — пообещай мне, что это наш секрет. — Я указал на предметы, которые украл из комнаты Дэвида и Берди. — Не говори своему брату. Не говори моей сестре. Никому не говори. Обещаешь?
Она кивнула.
— Обещаю. — Она с минуту молчала, затем посмотрела на меня и сказала: — Он делал это и раньше.
— Что?
Она потупила взгляд и уставилась в свои колени.
— Он пытался заставить свою бабушку отписать ему дом. Когда она была уже в маразме. Мой дядя узнал об этом и выгнал нас. И тогда мы перебрались во Францию. — Она посмотрела на меня. — Как ты думаешь, мне стоит сообщить в полицию? — спросила она. — Рассказать о его делишках?
— Нет, — моментально ответил я. — Нет. Потому что юридически он не нарушил никакой закон. Но нам нужен план. Мы должны выбраться отсюда. Ты мне поможешь?
Клеменси кивнула.
— Ты сделаешь все то, о чем я тебя попрошу?
Она снова кивнула.
Я оказался на перепутье. Оглядываясь назад, я понимаю: было немало других способов положить конец этому ужасу, но, увы, все люди, которых я любил больше всего на свете, отвернулись от меня, и поэтому я выбрал худший из возможных вариантов.
54
Через десять минут Либби и Миллер покидают офис Салли.
— С тобой все в порядке? — спрашивает он, когда они выходят на уличное пекло.
Либби заставляет себя улыбнуться, но затем понимает, что вот-вот разревется и ничего не может сделать, чтобы остановить слезы.
— О господи, — говорит Миллер. — О господи. Только не это. — Он ведет ее в тихий двор, к скамейке под деревом. Он ощупывает свои карманы. — Бумажных платков нет, извини.
— Все в порядке, — говорит она. — У меня они есть.
Она достает из сумки упаковку дорожных салфеток. Миллер улыбается.
— Вы из тех людей, которые всегда берут с собой такие вещи.
Либби непонимающе смотрит на него.
— Это как понимать?
