— Черт, сколько можно дергаться? Ты прекратишь уворачиваться от меня? — он наваливает на нее всем своим весом, и стекло вонзается ей в кожу. Она вздрагивает, резко подается вперед и кричит от боли. — Что за хрень? Сколько можно, на фиг!
Почти как в замедленной съемке она видит, как к ее лицу приближается его кулак, а в следующий миг ее зубы клацают, а мозг как будто ударяется о стенки черепа.
А еще она чувствует, как течет кровь, как по ее спине течет теплая кровь.
— Мне больно, — говорит она. — Посмотри. Там было битое стекло и…
Но он не слушает ее. Вместо этого он снова заваливает ее на стойку. Стекло вонзается в новый участок ее поясницы, а затем он оказывается внутри ее, и его рука зажимает ей рот, и все получается не так, как должно было быть. А должно было быть по обоюдному согласию. Она собиралась дать ему то, чего он хотел. Но теперь ей больно, из раны на спине бежит кровь, она чувствует запах жареного мяса, исходящий от его руки, видит перекошенное от ярости лицо. А ведь она просто хочет получить паспорта, эти гребаные паспорта, но не хочет всего этого. Ее рука нащупывает нож. Это нож, которым она резала помидоры, нож, который пронзил их кожуру, как масло, и вот он в ее руке, и она вонзает его Майклу в бок, в полоску голого тела ниже его задравшейся футболки, в мягкую, нежную белую плоть, где кожа похожа на детскую, и нож входит в нее так легко, что она почти не замечает, как это получилось.
Она видит, как его глаза на миг растерянно затуманиваются, но затем этот туман исчезает. Поняв, что произошло, он отшатывается назад. Он смотрит на кровь, хлещущую из раны в боку, и зажимает ее руками, но кровь продолжает течь.
— Черт возьми, Люси. Ты совсем с катушек съехала? — Он смотрит на нее широко открытыми глазами. — Помоги мне, мать твою!
Она находит чайные полотенца и сует их ему в руки.
— Прижми крепче, — говорит она, задыхаясь. — Прижми как можно сильнее.
Он берет полотенца и прижимает их к ране, но его ноги подгибаются, и он валится на пол. Она снова пытается помочь ему, но он отталкивает ее. До Люси внезапно доходит, что Майкл умирает. Она представляет себе, как звонит в службу экстренной помощи. Представляет, как приезжает «Скорая», как медики спрашивают ее, что случилось. Она скажет им, что он ее изнасиловал. Доказательство будет. Осколок стекла, все еще торчащий в ее спине, — лучшее тому доказательство. Тот факт, что брюки у него до сих пор на лодыжках. Да, они поверили бы ей. Точно поверили бы.
— Я звоню в «Скорую», — говорит она Майклу, чьи глаза незряче смотрят в пространство. — Просто продолжай дышать. Продолжай дышать. Я звоню им.
Дрожащими пальцами она достает из сумки телефон, включает его и уже собирается нажать первую цифру, когда до нее доходит: ей вполне могут поверить, но из страны не выпустят. Ей придется остаться во Франции, отвечать на неприятные вопросы. Ей придется признаться, что она находится здесь незаконно, что официально ее нет, и тогда у нее отберут детей и все, абсолютно все полетит к чертям собачьим, словно в кошмарном сне.
Ее палец все еще прижат к экрану телефона. Она смотрит на Майкла. Тот дрожит. Из его бока все еще бежит кровь. Чувствуя, что ее вот-вот вырвет, она поворачивается к раковине и делает несколько глубоких вдохов.
— Боже, о боже, о боже. Боже, боже, боже.
Она оборачивается, смотрит сначала на свой телефон, затем на Майкла. Она не знает, что делать. И тут до нее доходит: она видит, как жизнь уходит из тела Майкла. Она видела это раньше. Она знает, как это выглядит. Майкл мертв.
— О боже, о боже, о боже.
Она опускается на корточки и щупает его пульс. Пульса нет.
Она начинает разговаривать сама с собой.
— О’кей, — говорит она, вставая. — О’кей. Итак, кто знает, что ты была здесь? Джой… Майкл мог сказать Джой. Но он сказал бы ей, что приедет Люси Смит. Да. Люси Смит. Но это не мое настоящее имя, и теперь я даже не Люси Смит. Я… — Ее рука находит маленькую фетровую сумочку. Она достает паспорта, открывает последнюю страницу и читает. — Я — Мари Валери Карон. Отлично. Я — Мари Карон. Да. А Люси Смит не существует. Джой не знает, где я живу. Но…
— Школа! — говорит она. — Майкл знал, в какую школу ходил Марко. Но мог он сказать об этом Джой? Нет, он не сказал бы об этом Джой. Конечно, нет. И даже если бы сказал, они знают только Люси Смит, а не Мари Карон.
А Стелла ходит в другую школу, не в ту, где учится Марко, и никто, кроме меня и Самии, не знает, где она. Так, а те, кто делали паспорта? Нет. Это люди из преступного мира, никому даже не придет в голову спрашивать их. Так что никто даже не подумает их искать. Дети. Они знали, что я поехала сюда, но они никому не скажут. Хорошо. О’кей.
Она ходит туда-сюда и рассуждает вслух. Затем смотрит на тело Майкла. Должна ли она оставить его на полу? Чтобы Джой обнаружила его завтра утром. Или лучше перетащить его в другое место, а здесь все отмыть? Спрятать тело? Оно такое большое. Где она его спрячет? Ей никогда не спрятать его так, чтобы его никто не нашел, но, может, хотя бы на то время, пока они с детьми доберутся до Лондона.
Да, решает она, да. Она все отмоет. Она перетащит тело в винный погреб. Она накроет его чем-нибудь. Джой придет завтра и подумает, что он куда-то ушел. Она не будет знать, что он пропал, пока не появится запашок. К тому времени ее с детьми уже здесь не будет. И все подумают, что его убил кто-то из темных личностей, с которыми он якшался.
Она открывает дверцу шкафчика под раковиной. Она достает отбеливатель. Она открывает новый рулон кухонного полотенца.
И принимается за уборку.
29
Мы с Фином сидели на плоской крыше дома. Эту плоскую крышу нашел Фин. Я понятия не имел, что она существует. Чтобы выбраться на нее, нужно было открыть люк в потолке мансардного коридора, забраться в лаз под низкой крышей, а потом толкнуть еще один люк, выходящий на плоскую крышу, откуда открывается изумительный вид на реку.
Похоже, мы не первые, кто нашел выход на потайную террасу на крыше. Там уже стояла пара грязных пластиковых стульев, несколько засохших растений в горшках и маленький столик.
Я отказывался поверить, что мой отец не знал об этом месте. Он вечно жаловался на то, что сад находится на северной стороне, отчего в нем невозможно любоваться закатом. Здесь, наверху, был уединенный оазис, который весь день купался в солнечных лучах.
Каждый крошечный бумажный квадратик, которые Фин за неделю до этого раздобыл на Кенсингтонском рынке, состоял из четырех еще более мелких квадратов, соединенных вместе. На каждом крошечном кусочке было нарисовано улыбающееся лицо.
— Что, если у нас будет плохой улет? — спросил я, чувствуя себя круглым идиотом от того, что использую такую лексику.
— Мы попробуем всего по половинке, — сказал Фин. — Для начала.
Я кивнул. Я бы предпочел вообще ничего не принимать. Улеты не для меня. Но это был Фин, и я, используя слова моих родителей, пошел бы за ним на край света и прыгнул бы вниз со скалы, попроси он меня об этом.
