Этот паспорт сделал для нее Майкл. Он заказал его для их медового месяца на Мальдивах.
— Дай мне свой паспорт, дорогая, — сказал он, — мне нужны сведения о тебе.
— У меня нет паспорта, — сказала она.
— Тогда тебе придется обновить его и как можно скорее, или медового месяца у нас не будет.
Она вздохнула и посмотрела на Майкла.
— Послушай, — сказала она. — У меня нет паспорта. И точка. У меня никогда не было паспорта.
Он замер и в упор посмотрел на нее. Все мысли в его голове были отчетливо видны сквозь его разинутый рот.
— Но…
— Я приехала во Францию как пассажир… в машине. Когда я была намного моложе. Никто не просил меня показать мой паспорт.
— Чья была машина?
— Я не помню. Просто машина.
— То есть… машина незнакомца?
— Не совсем. Нет.
— Но о чем ты думала? Если бы у тебя попросили паспорт, что бы ты сделала?
— Я не знаю.
— И как ты жила? Я имею в виду…
— Так, как когда ты нашел меня, — резко ответила она. — Играла на скрипке, собирала центы. Чтобы наскрести денег и заплатить за ночлег.
— С тех пор, как была ребенком?
— С тех пор, как была ребенком.
Тогда она доверилась ему, высокому, обаятельному американцу с теплой, добродушной улыбкой. Тогда он был ее героем. Он в течение почти целого месяца каждый вечер приходил послушать ее игру, он сказал ей, что она самая красивая скрипачка на свете, он привел ее в свой элегантный розовый дом и после того, как она полчаса пробыла в душевой кабине, выложенной золотой мозаикой, протянул ей мягкие полотенца. Он расчесал влажные пряди ее волос, и она невольно вздрогнула, когда кончики его пальцев коснулись ее голых плеч. Он отдал ее грязную одежду горничной для стирки. Та выложила ее вещи, постиранные и выглаженные и украшенные бумажным веером, на покрывало ее кровати в комнате для гостей. Тогда он был сплошь мягкие прикосновения, благоговение и нежность. Конечно, она доверилась ему.
Итак, она рассказала Майклу о себе все, всю свою историю, и он посмотрел на нее сияющими карими глазами и сказал:
— Все нормально, теперь ты в безопасности. Тебе здесь ничего не угрожает. — И потом он сделал ей паспорт. Она понятия не имела, как и при помощи кого. Информация в нем была не совсем точной: в нем стояло не ее имя, не ее дата и место рождения. Но это был хороший паспорт, паспорт, с которым она слетала на Мальдивы и обратно, благодаря ему она побывала на Барбадосе, в Италии, Испании, Нью-Йорке, и никто никогда не задавал никаких вопросов.
И вот теперь срок его действия истек, и у нее нет средств получить новый и нет возможности вернуться в Англию. Не говоря уже о том, что у детей тоже нет паспортов, да и у пса нет ветеринарного паспорта.
Люси закрывает паспорт и вздыхает. Есть два пути обойти эти препятствия. Один из них опасный и незаконный, другой — просто опасный. Ее единственная альтернатива — вообще никуда не ехать.
При этой мысли в ее голове всплывают образы бегства из Англии двадцать четыре года назад. Она заново прокручивает в памяти эти последние моменты, как делала это тысячу раз: стук двери, захлопнувшейся у нее за спиной в последний раз, ее шепот, я скоро вернусь, обещаю тебе, обещаю тебе, обещаю тебе, когда она, задыхаясь, бежала в ночной тьме по Чейн-Уолк, и сердце ее бешено колотилось; у нее перехватывало дыхание, один ее кошмар заканчивался и одновременно начинался другой.
17
Прошло почти две недели, прежде чем Финеас Томсен снизошел до разговора со мной. Или, может быть, наоборот, кто знает. Я уверен, что у него на этот счет свое мнение. Но по моим воспоминаниям (а это целиком и полностью мое воспоминание) это был он.
Я, как всегда, слонялся по кухне, подслушивая разговор матери с женщинами, которые теперь, судя по всему, поселились в нашем доме. Я тогда подсознательно решил для себя: единственный способ действительно узнать, что происходит в мире, — это слушать разговоры женщин. Любой, кто игнорирует женскую болтовню, по любым меркам беднее всех остальных.
К этому времени Берди и Джастин жили с нами уже почти пять месяцев, а Томсены — почти две недели. Разговор на кухне в тот конкретный день, как и все последние две недели, был посвящен обсуждению уже в зубах навязшей темы: где жить Салли и Дэвиду. На тот момент я все еще цеплялся за глупое заблуждение, что Салли и Дэвид скоро уедут. Каждые несколько дней на горизонте появлялась возможность, которую долго обсуждали, и в воздухе ненадолго и мучительно повисало ощущение, что Салли и Дэвид вот-вот уедут, как вдруг, бац, оказывалось, что у «возможности» имеется некий неисправимый недостаток, и все возвращалось на круги своя. На данный момент такой «возможностью» был плавучий дом в Чизвике. Он принадлежал некой пациентке Дэвида, которая на целый год отправлялась путешествовать по свету с рюкзаком за спиной, и ей нужен был кто-то, кто присматривал бы за ее бородатыми ящерицами.
— Там только одна спальня, — жаловалась Салли моей маме и Берди. — И причем совсем крошечная. Конечно, мы с Дэвидом могли бы спать на койках в гостиной, но там немного тесновато из-за садков для ящериц.
— О господи! — воскликнула Берди, отдирая сухую кожу вокруг ногтей. Чешуйки падали на спину кошки. — Сколько их там?
— Садков?
— Без разницы. Да, садков.
— Без понятия. Штук шесть. Возможно, нам придется поставить их один на другой.
— А как же дети? — спросила моя мама. — Захотят ли они жить там? Особенно спать на двуспальной кровати. Ведь Фин уже взрослеет…
— Боже, это ведь лишь на короткое время. Просто пока мы не найдем что-нибудь постоянное.
Я посмотрел вверх. Это был тот самый момент, когда план обычно разваливался. Момент, когда становилось ясно, что на самом деле это был дурацкий план и Салли стоически произносила: «Но ведь это не навсегда», а моя мать говорила, «Это курам на смех, у нас здесь так много места. Не понимаю, куда вы так спешите».
Язык тела Салли тотчас смягчался, она улыбалась, касалась руки моей матери и говорила: «Не хочу злоупотреблять вашим гостеприимством». И моя красивая мама говорила с ее восхитительным немецким акцентом: «Чепуха, Салли. Пустяки. Не торопитесь. Что-то наверняка появится. Что-то идеальное».
Так было и в тот день, в конце сентября. План переезда в плавучий дом был рассмотрен и отметен за рекордные восемь минут.
Должен сказать, что присутствие Томсенов разрывало меня на части. С одной стороны, они загромождали мой дом. Не вещами как таковыми, а самими собой — своими телами, звуками, запахами, своей инаковостью. А вот моя сестра и Клеменси стали, как говорится, не разлей вода. Они скакали по дому с утра до вечера, увлеченные странными играми, смысл которых, казалось, заключался в том, чтобы произвести как можно больше шума. Мало того, Берди учила их обеих играть на скрипке, что было сущей пыткой.
