Он кладет шлифовальный станок, показывает на часовенку у себя за спиной.
Пожалуйста. Можете оставаться сколько угодно, – говорит он.
Нет, все нормально, мне не нужно, – говорит она. – Я здесь не потому, что это церковь или типа того.
А, – говорит он. – Ладно.
Просто мимо проходила, – говорит она, – дверь была открыта, и я услышала музыку. Мне нравится Ник Дрейк.
У вас хороший вкус, – говорит он.
Чем занимаетесь? – говорит она.
Скамью ремонтирую, – говорит он.
Он говорит, что заменил отломавшееся сиденье, а теперь чистит и зашкуривает то место, где новая часть соединяется со старой. Он смахивает мелкую древесную стружку. В сиденье щель, и с одной стороны древесина другого оттенка.
Даже стык не заметен, – говорит она. – Только цвет отличается. Очень хорошо.
Незаметный стык – в этом вся фишка, – говорит он.
А что вы будете делать, чтобы не отличалось от остального сиденья? – говорит она. – Или просто оставите так, и со временем потемнеет?
Маленькое чудо, – говорит он.
Он показывает банку морилки.
Ставит ее, достает из-за уха сигарету и предлагает Грейс.
Ладно, у вас ведь одна всего, – говорит она.
У меня здесь в кармане целый табачный магазин, – говорит он.
Он открывает банку и тут же начинает сворачивать новую.
А, тогда ладно. Спасибо, – говорит она. – Наверное, это очень здорово, когда можешь сделать сиденье таким красивым.
Самое главное, прослужит долго, – говорит он. – Десятки лет. Простые радости.
Простые радости, – говорит она. – Я как раз шла и об этом думала. Ну, о том, как хочется, чтобы радости были гораздо проще, чем они в итоге оказываются.
Он смеется.
Облизывает папиросную бумагу по краю.
Угу? – говорит он.
Понимаете, – говорит она. – Даже если что-то очень приятно, мы поневоле себя от этого ограждаем. Сейчас такое приятное лето, но, что бы мы ни делали, мы как бы не в состоянии приблизиться к его приятности.
Он жестом приглашает ее подойти к открытой двери и прикуривает обе самокрутки.
Оба стоят в прохладной тени камня.
Лето, – говорит он.
Лето, – говорит она.
А вы знаете, что так еще перемычка в здании называется? – говорит он.
Как? – говорит она.
«Лето». Самая важная балка, в плане конструкции, – говорит он. – Поддерживает потолок и пол, одновременно. Вон там есть такая, взгляните.
Он тычет в балкончик, словно висящий в воздухе у них за спиной.
Вот что я называю приятным «летом», – говорит он.
Общаясь с таким интересным мужчиной, Грейс обычно смотрела на него и делала вид, что слушает, погруженная в свои мысли. Но тут она с удивлением обнаруживает: ей очень интересно то, что он сейчас сказал.
Никогда об этом не слышала, – говорит она.
«Лето» может большой вес выдержать, – говорит он. – Поэтому лошадей-тяжеловозов тоже называют «летом».
Серьезно? – говорит она.
Он поднимает брови, пожимает плечами.
Вы все выдумываете? – говорит она. – Издеваетесь над городской?
Не-а, – говорит он. – Я и сам городской.
Странно, – говорит она, прислоняясь к неожиданно теплому камню у порога церкви и наслаждаясь его прикосновением к руке, – почему из всех времен года мы как бы сильнее всего перегружаем лето, в смысле, своими ожиданиями.
Не, – говорит он и двумя пальцами сжимает кончик своей самокрутки, пока она не тухнет. – «Лето» все выдержит. Потому оно летом и называется.
Он засовывает курево обратно за ухо, улыбается ей.
Потухла? – говорит он. – Уже не раз себя подпаливал.
Потухла, – говорит она. – Кажется.
Кофе хотите? – говорит он. – Там в задней комнате «нескафе» есть и чайник.
Хорошо, – говорит она.
Я Джон, – говорит он.
Грейс, – говорит она.
Встретимся у старой могилы в форме стола, Грейс. Она такая одна, мимо не пройдешь, там с задней стороны, – говорит он.
Ладно, – говорит она.
Сверху череп, – говорит он, – но вполне дружелюбный. Просто предупреждаю. А то вдруг вы нервная.
Да я не стремаюсь черепов каких-то, – говорит она.
Тогда увидимся там, – говорит он.
Его зовут Джон Майсон. Он столяр и профессиональный плотник. Так написано на фургоне, припаркованном у ворот: она может отсюда прочитать. Грейс сворачивает за угол, проходит между изгибами травы, садится под пестрой тенью кроны на старую могилу с плоским верхом.
Мужчина выходит с двумя кружками в одной руке. Руки у него очень красивые. Руки рабочего. Она берет кружку, которую он протягивает, и поворачивает. На боку рисунок с соломинкой в красно-белую полоску, кружка «Хамфри». «Пей скорей. Хамфри хитрей»
[64]. Мужчина замечает, как она поворачивает и читает.
Дал вам самую лучшую кружку, – говорит он. – Надеюсь, без сахара пойдет?
Без сахара нормально, – говорит она.
Хорошо, – говорит он.
Мимо пролетает бабочка – белая. Потом еще одна.
Да здесь сущий заповедник бабочек, – говорит она.
Простите, что? – говорит он.
Сущий заповедник бабочек, – говорит она. – Они живут всего один день. Так по крайней мере мама говорила.
Сущий заповедник, – говорит он.
Это слова из пьесы, в которой я участвую, – говорит она.
Хорошо пристроились: свой заповедник, но при этом живут один день, – говорит он.
Чарльз Диккенс к вашим услугам, – говорит она. – Его выражение – не мое. Его сущий заповедник бабочек существует в книге «Дэвид Копперфильд» уже, э… примерно сто сорок лет.
Так вот вы чем занимаетесь? – говорит он. – Студентка?
Выпускница, – говорит она. – Я профессиональная актриса.
Простите, какого рода? – говорит он.
Она рассказывает, что гастролирует по округе.
В одиночку? – говорит он.
Она смеется.
Если бы, – говорит она. – В труппе. С труппой.
Он садится на траву, прислоняясь спиной к надгробию, смотрит на нее искоса.
