«Красота», – думает Грейс.
Она отмахивается от каких-то мошек.
Тропу перелетает крохотная птичка – крапивник? Привет, птаха.
Живая изгородь.
Зелень.
Дерн, листва и трава, длинные травы с семенными шапками.
Светлое золото, темное золото полей, что раскинулись, убегая от моря, и зелень всего остального, зеленая, темно-зеленая, деревья впереди вдоль дороги, отбрасывающие длинные английские тени, – таким и представляешь себе лето.
Пятна солнечного света, который пробивается сквозь них вдалеке вдоль дороги, блестящие на ее поверхности, точь-в-точь как дорога блестит после дождя, когда на нее падают лучи солнца.
Внутренняя грамматика Грейс разваливается на части. Предложениям не нужно согласовываться. Как приятно.
Колышущееся изобилие этих деревьев.
Вот что произошло с ней всего за двадцать минут блужданий под летним английским солнцем.
Она стала такой задумчивой.
Так вот что такое для тебя лето. Лето – это когда идешь по точно такой дороге навстречу свету и одновременно темноте. Ведь лето – это не просто веселая сказка. Ведь не бывает веселых сказок без тьмы.
И конечно, вся суть лета – на самом деле в воображаемом конце. Мы инстинктивно движемся к нему, словно он должен что-то значить. Мы вечно ищем его, стремимся к нему, движемся навстречу ему весь год – так линия горизонта предвещает закат. Мы вечно ищем полностью распустившийся лист, раскрывшееся тепло, предвестие того, что скоро мы наверняка сможем откинуться назад и заполучить себе лето: скоро жизнь нас изрядно побалует. Словно и правда существует добрый финал, и он не просто возможен, а обеспечен, существует гармония природы, которая раскинется у наших ног, развернется, словно залитый солнцем пейзаж, только для нас. Как будто самым важным в нашем пребывании на земле всегда было это полное блаженное расслабление всех мышц на нагретом островке травы, с одним длинным сладким стеблем этой травы во рту.
Беззаботность.
Какая идея.
Лето.
Летняя сказка.
Нет такой пьесы, Грейс.
Не дури себе голову.
Самое короткое и увертливое время года, которое не будет принято в расчет, ведь лето не сохранится вообще, разве что отрывочно, фрагментарно, моментами, непроизвольными воспоминаниями о так называемом или воображаемом идеальном лете – лете, которого никогда не было.
Нет даже того, в котором она сейчас. Хотя, говорят, это пока что лучшее лето за все столетие. Даже когда она в буквальном смысле шагает по этой прекрасной и образцовой дороге действительно идеальным летним днем.
Короче, что имеем, не храним.
Гляньте на нее: шагает летом по дороге и думает при этом о быстротечности лета.
Даже находясь в самом эпицентре, я попросту не могу до этого эпицентра добраться.
Через десять минут дорога заканчивается поляной между деревьями с парочкой мест для машин. С одной стороны – каменная старая церковка с разместившимся вокруг зеленым кладбищем, его плиты покосились под старыми деревьями. Ворота открыты. Дверь в конце тропинки открыта. Из открытой двери доносится музыка.
Кто это играет Ника Дрейка в церкви? «Ярьче-пожже», прелестная флейта, чисто семидесятые
[62].
Какой еще модный викарий считает Ника Дрейка хорошей церковной музыкой?
Он прав. Гимн нестареющей меланхолии. Гимн английскому лету.
Кладбище заросшее, куча пчел и цветов. Грейс идет по тропинке между кивающими соцветиями. Останавливается напротив двери.
Кто-то внутри церкви насвистывает под мелодию. Слышится негромкий скрип. Затихает. Возобновляется. Затихает. Так вот почему на месте для парковки стоит рабочий фургон.
У нее над головой светлый камень в стене:
НОЧЬ ПРОШЛА, А ДЕНЬ ПРИБЛИЗИЛСЯ: ИТАК ОТВЕРГНЕМ ДЕЛА ТЬМЫ И ОБЛЕЧЕМСЯ В ОРУЖИЯ СВЕТА.
РИМ. 13:12
1879
«Встарь, – думает она, – были рыцари храбры, а женщин не водилось. И обнимали дерева, коль нежности хотелось».
Старый стишок. Грейс даже не догадывалась, что он так крепко засел в памяти. Мать и отец, отец пригнал новую машину, воскресный день, восьмилетняя Грейс сидела на заднем сиденье и смеялась, потому что родители смеялись и это было смешно и приятно.
Нужно было придумать, чего еще не существовало во времена, когда рыцари были храбры, а потом зарифмовать. У отца очень хорошо получалось придумывать рифмы, хотя они в основном касались того, чем мужчины занимаются с женщинами, Грейс совсем ничего не понимала, но знала, что это должно быть смешным.
Встарь были рыцари храбры, за лифчик не сжигали. Срывали ночью их с девиц и маслице взбивали.
Смех.
Встарь были рыцари храбры, горб женщины не гнули…
Смех.
Мать закончила стишок словом «сатанели».
Встарь были рыцари храбры, дам тешили ездою…
Нет, – сказала мать со смехом. – Не смей.
А что? Я просто собирался сказать «вставали со звездою», – сказал отец.
Смех.
Грейс тоже засмеялась сзади. Они обернулись и посмотрели, как она смеется, обменялись взглядами и снова засмеялись, но уже иначе.
Встарь были рыцари храбры. «Не смейте!» – выли девы, пока их в спальни волокли направо и налево.
Смех, смех.
Давний смех.
А разве рыцари были когда-то храбры? У двадцатидвухлетней Грейс пробегает по спине холодок от каменной церковной стены, к которой она прислоняется.
Мужчина в церкви склонился над длинными нераздельными сиденьями. Кажется, он их скоблит. Возможно, чистит. Услышав шум за спиной, он останавливается, поднимает глаза и видит, как Грейс, стоящая в дверях, читает надпись на камне.
Мужчина выключает кассетник.
Привет, – говорит он.
Ой, привет, – говорит она.
Ему около тридцати, довольно интересный, немного похож на Джеймса Тейлора на обложке «Милого малыша Джеймса», но с собранными в хвостик волосами
[63].
Не хочу вам мешать, – говорит она.
Как раз собирался сказать то же самое, – говорит он. – Простите, что включил музыку – не ожидал, что кто-нибудь зайдет. Обычно никто не заходит.
