Тем временем камера показывает крупным планом людей из публики. У одних гордый вид. У других – сломленный. У третьих – отчаянный. Четвертые горят надеждой. У всех вид несчастный. Большинство поднимают свои телефоны вверх и машут ими. Остальные делают на своих телефонах пожертвования. На экране крупным планом появляется размытое лицо Мерси.
Угу, – говорит мать. – Сто процентов.
Отправить в спящий режим или будешь дальше смотреть? – говорит Саша.
…вам грустно? Я вижу вас – вам одиноко? Я вижу вас – вам тревожно? Вы на иголках? Погрязли во грехе? Я вижу вас – вы устали? Вас на работу брать перестали? Жизнь превратила вас в собственную тень? Вы ни живы ни мертвы? Вы собственный призрак, бестелесный дух? Тогда слушайте, ибо Господь речет через меня, требуется, требуется…
Саша двигает курсором и щелчком убирает страницу.
Требуется, чтобы вы пробудили свою веру, – говорит мать.
…пробудили свою веру, – говорит Мерси Бакс через долю секунды после матери, за долю секунды до того, как Мерси Бакс исчезает с экрана.
Мать кивает.
«Зимняя сказка», лето 89-го. Я играла Гермиону. А она была дублершей. Саша, ты совсем опоздаешь. Тебя подбросить? Ах да, какая же я дура. Миз «Эмбарго на автомобили-2020». Забыла.
Ты не забыла, – говорит Саша. – Просто не можешь допустить, что другие пытаются геройствовать.
Вряд ли я назвала бы попыткой геройства отказ ездить на бензине, – говорит мать. – Возможно, принцип. Но геройство?
Что это еще за «Зимняя сказка летом 89-го»? – говорит Саша.
«Зимняя сказка» – пьеса Шекспира, – говорит мать.
Это-то я знаю, – говорит Саша (хотя в действительности не знала или, по крайней мере, не была до конца уверена).
А лето 89-го давным-давно в прошлом. Теперь это допотопные времена, – говорит мать.
Доп. к чему? – говорит Саша.
Не доп., а до. Раньше. До потопа. Всемирный потоп, – говорит мать. – Уже двадцать минут. Беги лучше.
Саша подбирает с пола куртку, накидывает обратно на плечи и целует мать в щеку.
С богом, – говорит мать.
Господь повелел тебе это сказать, вещая напрямую в твое ухо своим святым голосом? – говорит Саша.
Да, если заплатишь пятерку, – говорит мать.
«Эмбарго на автомобили». Типа это какой-то прикол, заскок.
До-потопный.
Саше очень нравятся слова. Хотя в общем-то дома они ей не достаются, ведь это Роберту должны нравиться слова.
По дороге в школу она ищет «до-потопный» на телефоне.
В слегка другом написании это означает «до Всемирного потопа» с большой «В».
Ну да. Как будто Всемирный потоп с большой «В» относится к прошлому. Сейчас-то все мы уже допотопные.
Этого не признают, даже когда видят кадры горящей Австралии. Даже когда полмиллиарда животных – а это означает 500 000 000 отдельных живых существ – гибнет в одном-единственном районе. Даже когда видят фотографии австралийцев, лишенных летнего дневного света и вдыхающих красную пыль на пляже под красным небом, пыль, что свисает, подобно марионеткам, которых никто не в силах дернуть за ниточки, а посредине просто стоит каурый конь, ошарашенный, величавый, словно доказательство самой непорочности, пока за спиной солнечным маслом растекается на горизонте огненный шар.
500 000 000. Саша пытается представить и учесть каждое погибшее существо по отдельности. Она раскладывает по выжженной равнине мертвых животных попарно, попарно, попарно, помиллионно, сколько не схватит ни один глаз: пепел от кенгуру с пеплом от кенгуру, зола от валлаби с золой от валлаби, угольная пыль от коалы, угольная пыль от коалы.
Саше не хватает воображения.
Она уже знает, что никогда не заведет детей. Зачем обрекать ребенка на трагедию? Это все равно что рожать ребенка в тюремной камере. А ведь Брайтон – хороший город, один из лучших в стране по озелененности, единственный город во всей Великобритании с «зеленым» членом парламента, и все равно даже здесь люди в местных новостях говорят: «Всемирное потепление – это утка хватит пытаться меня запугать хватит запугивать моих детей всякой чушью чтобы они не могли уснуть все нормально вообще-то мне бы хотелось погоду потеплее всему земному шару это только на пользу лето круглый год было бы здорово». Ее родная мать – сама из числа этих чокнутых. Похоже, мать больше бесят последствия климакса, чем реальные вещи, происходящие в мире и с миром.
«Климакс – тоже реальность», – говорит сейчас Сашина мать у нее в голове.
Вот это да.
Подожди-ка.
То, что сейчас произошло у нее в голове, – из той же оперы, что и Господь, вещающий в ухо Мерси Бакс?
Ну да, но Сашина мать вообще-то не говорила ей в ухо или у нее в голове. Просто Саша знает, что бы мать сказала, будь она здесь. Потому что Саша знает свою мать очень хорошо.
Но Бога в реальности нет. Саша в этом вполне уверена.
Бог – плод человеческой потребности и воображения.
А вот мать…
Стопроцентно реальная.
Подожди-ка…
Ведь Бог реально существует в нескольких видах: 1) он «реально» существует на этих религиозных шоу для людей, верящих в Бога, 2) он становится для них «реальным», когда якобы физически «вещает кому-то в ухо», и 3) это «реальный» плод воображения Мерси Бакс, приносящий реальный доход самой Мерси Бакс.
Ну и… Как это связано с Сашиной матерью?
Или, точнее, как это связано с Сашиным представлением о свой матери?
«Представь, что ты цветок, стоящий в воде, но твое время, когда ты как растение могла впитывать воду, истекло, и ты по закону природы начинаешь вянуть, а вода – хоть ты и не можешь этого понять, ведь ты же цветок, и все такое, – больше не поднимается по твоему стеблю, как прежде».
Мать повадилась такое рассказывать. Это продиктовано фрейдистской завистью к молодежи, особенно к своей дочери.
«Интересно, цветы чувствуют то же, что и я, когда с ними это происходит? Цветы чувствуют, что они будто теряют сноровку? Они все время на что-то натыкаются? Постоянно обо всем забывают? Им кажется, что Саймона Коуэлла
[7] зовут Саймон Кэллоу, хотя они прекрасно знают, что его фамилия – Коуэлл, но почему-то больше не могут к ней пробиться по своим нейронным связям?»
Саша презрительно выдувает воздух сквозь зубы.
Старение вызывает лишь жалость, если используется как отговорка для того, чтобы не нести ответственности.
