Дэниэл видит, что он из рыбьей чешуи.
В комнате странный запах – резкий, сладкий. Тогда Дэниэл вспоминает ходившую по лагерю сплетню о том, как Курт опрокинул свой ночной горшок и запаниковал, что многодневное содержимое горшка просочится сквозь половицы в комнату внизу и тогда у Курта отберут мастерскую.
(Ходит слух, что Курт сорвал с себя одежду, чтобы вытереть пол.
А затем надел все на себя обратно, – говорит Сириль.)
По всей комнате, на отломанных кусках дерева и даже на сломанных ножках старого фортепьяно, расставлены зеленовато-голубые изваяния голов, зверей, неопределенных фигур. Они шишкастые, шершавые на вид. В них есть что-то странно знакомое.
Курт спрашивает Дэниэла, не трудно ли ему будет откладывать и передавать из столовой или со склада все, что никто не хочет использовать, или есть, вещи, которые зачастую выбрасывают. Пустые пачки из-под сигарет или зубной пасты, шоколадные обертки. Сгнившие капустные листья. А еще Курту позарез нужна любая недоеденная каша, если Дэниэл вдруг наткнется на нее в мусорном баке после завтрака.
Тогда-то Дэниэл замечает, что скульптуры сделаны из затвердевшей каши и что каша, из которой они сделаны, так заплесневела, что на каждой скульптуре растут зеленые волосы.
Эти скульптуры живые, – говорит он.
Курт хмурится.
Нет похвалы выше, – говорит он.
Его хмурый взгляд сродни улыбке.
Дэниэл открывает глаза.
Вы прошли через войны, – говорит соседская дочь.
Ее рука лежит у него на плече.
Вы метались, ворочались и звали, – говорит она.
Она принесла ему на подносе суп.
Да, – говорит он. – Вообще-то, да.
Где вы были? – говорит она. – Что вам снилось?
Я гулял по городу Дугласу, – говорит Дэниэл. – Все мы. Мы шли в «Синематограф», и охранник, который был с нами, дал мне поносить свое ружье, потому что устал.
Значит, во сне вы могли убежать, – говорит она. – У вас же было ружье. Вы могли навести ружье на этого охранника и быстро смыться.
Дэниэл смеется.
Это был не сон, – говорит он. – Это реальный случай. Да и куда бежать? Только фашисты пытались сбежать.
Он кладет ложку на поднос.
Потом я встретил мистера Ульмана на Черинг-Кросс-Роуд. Мы поздоровались, пожали друг другу руки: как дела? Затем после этого – что еще сказать? Нечего сказать. Потому я показал рукой на книжный магазин. Сказал, я слышал, вышла ваша книга рисунков, что вы делали в Хатчинсоне, хотя сам пока ее не видел, но жду с нетерпением.
Он рассмеялся.
С нетерпением, – сказал он. – Пустые слова. Все ждали с таким нетерпением, что никто даже не купил эту книгу. Никто больше не хотел ничего про войну. Когда книга была опубликована, никто ее не захотел.
Я должен вам три листа хорошей бумаги, – сказал я.
Я списываю ваш долг, – сказал он.
Мы жизнерадостно попрощались.
Я никогда его больше не видел.
Но я увидел экземпляр его книги много лет спустя, после его смерти, я увидел все рисунки, некоторые я видел раньше и запомнил – запомнил так, словно кто-то вырезал их у меня в мозгу, и эта маленькая девочка с шариком на картинках, дочь, новорожденный ребенок, она продолжает идти сквозь ад, до самого конца книги, и на последних страницах она…
Дэниэл начинает смеяться
…вот что она делает, она хватает за подол, ну знаешь, того, что носят попы…
Э… ряса? – говорит соседская дочь.
Да, именно, ряса, и опрокидывает исполинского попа, вместо креста у него свастика, она хватает его за край рясы и просто опрокидывает его, и все дела. Потом она становится, подняв одну ногу над землей, точно цирковая танцовщица или акробатка, подбоченившись, и балансирует на его громадном животе, а ее шарик парит высоко в небе.
Жалко, не успел рассказать мистеру Ульману, что увидел это, и поблагодарить его.
А еще вы сказали, что ходили во сне в кинотеатр? – говорит соседская дочь.
О, это был не сон. Мы ходили в реальной жизни, – говорит он. – Нас повели. Два охранника. Нас четыреста человек. Как-то в ноябре. Синематограф. У него был псевдотюдоровский фасад. Очень симпатичный. «Великий диктатор». Чаплин-цирюльник влюблен в привлекательную девушку. Девушка – тезка моей сестры. Это было что-то с чем-то – так вот изобразить Гитлера. А дома в лагере в тот вечер был концерт. Кажется, Шуберт.
Не очень-то похоже на тюрьму, – говорит она.
Тюрьма есть тюрьма, – говорит он. – Чем бы ты ни заполнял время.
Он доедает суп.
Спасибо, – говорит он. – Ты такая добрая.
Для вас всегда пожалуйста, – говорит она.
Она помогает ему перебраться в кровать, где он отдыхает после обеда.
И еще, мистер Глюк, – говорит она. – Можно просто спросить? Вы сказали, у вас есть… была… сестра?
Да, – говорит он.
Больше он ничего не говорит.
Я разбужу вас перед тем, как прибудут люди, – говорит она.
Люди, – говорит он.
Люди, которые приедут к вам сегодня в гости, – говорит она. – Мужчина. Вы знали его мать. Помните?
Дэниэл качает головой.
Ах да, – говорит он.
Она идет задернуть шторы на застекленных дверях.
Давай оставим их открытыми, – говорит он. – Сегодня на улице хороший свет.
Она снова их отдергивает.
Спасибо, – говорит он.
Он закрывает глаза.
Ему семнадцать. Сестре двенадцать – совсем ребенок. Они в гостиной берлинской квартиры, он приехал на лето, они свешиваются бок о бок из большого открытого окна, упираясь локтями в подоконник, и оба наблюдают за послеобеденным уличным движением внизу.
Они спорят. Как всегда.
Он говорит, Макс Линдер как комик лучше
[34].
Она обеими руками за Чаплина.
Да, но в историю войдет Линдер, – говорит он. – Без вопросов. Искушенный, находчивый. Социальный комик, человек с социальным интеллектом. Чаплин – всего-навсего клоун, теневой боксер по сравнению с Линдером. Считает, что может воровать чужие трюки и быть не хуже оригинала. Но он не может, потому что хуже. Первоисточник – это Линдер. Подлинник – это Линдер.
