Там стояли несколько длинных столов, немного стульев. По обе стороны длинного помещения располагались конструкции с деревянными досками: три, затем еще три, затем еще три. Койки. Они тянулись тройками в глубину помещения, пока Дэниэл не переставал различать их в темноте.
На улице навалом соломы! Каждому иностранному гражданину рекомендуется наполнить свой мешок-матрас, толщина на ваше усмотрение, – крикнул младший командир.
Дэниэл наполнил один мешок.
Он наполнил другой.
У него два, – крикнул мужчина моложе Дэниэла. – И я хочу два.
Повсюду стар и млад, люди всех возрастов под солнцем. Мужчины уже бежали занимать койки поближе к двери и подальше от туалета. Дэниэл побежал с двумя мешками соломы. Он занял две койки рядом, среднюю и нижнюю, в центре помещения. Помахал отцу, сказал, чтобы никому их не уступал. Потом пошел и взял одеяла. Ему выдали только два. Подумали, наглый какой: четыре захотел.
Одеяла были старые, из грубой шерсти, пахли не особо приятно. Отец смиренно сидел на нижней деревянной доске, теребя соломинку.
В дальнем конце помещения выстроилась очередь. Это был туалет за низкими кирпичным барьером рядом с койками. Затем комната заполнилась дымом и кашлем: кто-то пытался разжечь печь. Было три часа утра, на улице занимался рассвет. Кто-то разжег эту штуку, вскипятил воду, заварил чай.
На такое количество людей чашек не хватило.
Люди делились теми чашками, что там нашлись.
Все замедлилось. Наступило что-то вроде тишины. Храп, стоны во сне, изредка панический крик.
Мне семьдесят восемь лет, – Дэниэл услышал, как говорил мужчина на нижней койке рядом с отцом. – Почему я должен так жить?
Станет лучше, светлее – завтра, когда мы увидим, где находимся, – сказал отец Дэниэла под Дэниэлом.
Вы разве не знаете? Мы в Аскоте, – сказал мужчина.
Он произнес слово «Аскот», будто оно из стекла и он боялся порезать губы.
Ипподром, – сказал отец.
Я много раз здесь бывал, – сказал мужчина. – Много раз на королевской трибуне. Много друзей здесь, много воспоминаний. А вы, сэр, чем занимаетесь?
Пивом, – сказал отец Дэниэла. – Импорт, еще сосиски, соленья. Продукты питания, потребительские товары. Сейчас вот мыло.
Он постучал кулаком по дну верхней койки.
Там наверху сын мой, – сказал он. – Он занимается моими счетами и работает у меня продавцом.
Пауза.
В смысле, работал. Раньше, – сказал отец.
Все в прошлом, – сказал мужчина.
Затем он сказал:
Моя дорогая жена. Она умерла.
Горько слышать, – сказал отец.
Десять лет назад, – сказал старик.
А моя три года назад, – сказал отец. – Время – это пустяк.
Вы немец, – сказал мужчина.
Я с младых ногтей рос в Англии, но документами так и не обзавелся, – сказал отец. – Серьезная ошибка, я должен был знать, учитывая последнюю войну. Но та война закончилась, и я подумал: зачем они мне? Потом, когда обратился за бумагами на этот раз, было уже слишком поздно, война была в разгаре, и мне не захотели их выдавать.
Судя по вашему ответу, я догадываюсь, что вы не сторонник рейха, – сказал мужчина.
Правильно догадываетесь, – сказал отец Дэниэла.
Теперь вот я должен спать рядом с евреем, – сказал мужчина.
Здесь трудно этого избежать. И я не могу сказать за парня по ту сторону от вас или за того, что сверху. Но с сожалением извещаю вас: я не имею чести принадлежать к этой расе, – сказал отец.
А я имею, – сказал Дэниэл.
Я тоже, – сказал мужчина по ту сторону джентльмена.
И я, – сказал кто-то еще.
И я, и он, и он, – сказал кто-то еще.
Охранник у двери цыкнул на них, сказал, что люди пытаются заснуть.
Зажиточный чернорубашечник. Всех чернорубашечников и симпатизантов должны были уже забрать. Категория «А» ушла прошлой осенью. «Б» ушла весной. Дэниэл перевернулся на живот, увидел в полумраке вмурованное в стену металлическое кольцо.
«Все мы сейчас в цирке, – подумал он. – Все мы на скачках».
Он закрыл глаза.
Открыл.
Кошмарный гвалт.
Отец внизу услышал, как он зашевелился, и заговорил, спросил, что за гвалт.
Побудка.
Первым делом Дэниэл увидел в ярком летнем свете, каким все было замызганным: одеяло, под которым он спал, доска, на которой он спал, набитый соломой мешок, на котором он спал, пол, стена, потолок, даже низ его собственного чемодана, когда он взял его в руки.
Отец сел на край своего замызганного мешка с соломой и наблюдал за тем, как до Дэниэла доходит положение вещей.
Доброе утро, – сказал Дэниэл.
Он печально улыбнулся отцу.
Сынок, думаешь, Билл Белл двери запер? – сказал отец.
Да, – сказал Дэниэл. – Билл – добрый малый.
А как же кошка? А розы? Кто помидоры соберет? Помидоры нужно собрать сегодня. Их нужно каждый день собирать, иначе они погниют. А как же мыло? Вдруг кто-то запасы сворует?
Отец торговал мылом «Солнечный свет», а теперь и мыльной стружкой: «А она мылится? Разумеется!» Он тревожно повторял это в различных вариантах все время, пока они ожидали баланду, все время, пока ели, все время, пока стояли в то первое утро под солнцем, пока топтались на месте, пока больше нечем было заняться.
Ну и в тот первый день они сходили за соответствующей писчей бумагой и написали всего двадцать четыре соответствующих строки – передать Уильяму Беллу, в полицейский участок Стейнинга.
Но, в отличие от отца, Дэниэл видел, что капрал за почтовым столом сделал с письмом, которое написал отец: бросил через плечо на груду других писем в металлической урне, переполненной письмами, письмами, письмами, валявшимися по всему полу.
Сейчас?
Дэниэл стоит на опустошенном поле и надевает на голову бумажный колпак.
Моментально полегчало!
Спасибо старой-доброй учебной стрельбе.
Дэниэл идет к дереву.
Но не замечает отца среди набившихся под него людей.
Дэниэл пойдет взглянуть, нет ли отца у ворот, где толпа каждый день ждет молочника, надеясь, что прибудет почта.
Тепло на кистях, на руке. Остывающее тепло.
Дэниэл открывает глаза.
Смотрит на свои руки.
Кто-то легко, но крепко трет его старую кожу, обвисшую на внутренней стороне руки, теплой влажной фланелькой.
О, здравствуйте, – говорит Дэниэл.
