– Ах, вот какие здесь тонкости, – сказал я. – Буду знать. Выходит, и второй раз смогу пойти порыбачить?
Я не стал уточнять, что вторая рыбалка часиков через несколько как раз и состоится – разве что без меня и не вполне обычным способом.
– Мусить
[9], и можешь, – сказала она, подумав. – Там, где раз обошлось, может и второй раз обойтись. А может и не обойтись, чтоб ты знал. Дурное ж место…
– Меня дурными местами не запугаешь, – ответил я без всякой рисовки. – Повидал, ага. Было такое место, ты о нем наверняка и не слышала, называется – Курская дуга. Вот уж место – дурнее некуда. Был я там. И ушел не просто живым и целехоньким, а даже с орденом. И еще парочку дурных мест прошел без всякого для себя ущерба.
И ведь не врал нисколечко. Знаете, что самое смешное? Ага, смешное, если разобраться. За три с лишним года войны два раза легко ранен, и оба раза не в крупных сражениях вроде Курской дуги, а в относительно мелких боях. То ли смешно, то ли чуточку обидно – словно кирпич на тебя с крыши упал. На Курской дуге, правда, горел – но мы все благополучно выскочили и успели первыми перестрелять экипаж нами же подбитой «Пантеры». А вторую «Пантеру», ту, что нас подбила, подожгла случившаяся рядом «тридцатьчетверка», и она не успела нас из пулемета срезать, как явно собиралась, разворачивалась уже…
Катря подумала немного и заключила:
– Я так понимаю, это все были ваши военные дела? Ну вот, а тут совсем другое, обернуться может и так и этак…
– Как говорится, не умирай прежде смерти, – ответил я, и тут в голову пришла совершенно другая мысль. – Слушай, Катрусь… А как же ваша Алеся дурного места не боится? Столько времени на речке проводит, что и речку в честь нее перекрестили? – И постарался как можно точнее передать ее интонацию: – А может, знает что?
– Да просто она такая… отчаянная, – ответила Катря, определенно помедлив. – Вот и сходит с рук многое…
– Ну, значит, и мне сойдет, когда пойду второй раз рыбачить, – заключил я. – Я ведь тоже отчаянный, верно тебе говорю. Дурное там место или нет, а рыбалка отличная…
– Давай про что-нибудь другое, повеселее? – предложила Катря. – Все вы отчаянные, пока жареный петух в темечко не клюнет… Нет, правда, давай про веселое? Послезавтра на деревне свадьба. Первая свадьба с мая сорок первого. Стефа Бобренок такая счастливая ходит… – В ее голосе явственно прозвучала грусть. – Алесь Гнатюк с войны насовсем вернулся, жив‑здоров, хоть руку и оторвало. У них еще перед войной любовь была…
– Знаю, – сказал я. – И у Бобренков, и у Гнатюков наши стоят. Они и рассказали – и про свадьбу, и про Алеся. Преувеличиваешь, Катрусь. Всю-то руку ему не оторвало…
Действительно, рассказали ребята. Алесь Гнатюк все три с лишним года войны прошел сапером, дважды был ранен легко, а вот в третий… Во время артобстрела срезало осколком кисть левой руки, как ножом. Конечно, списали вчистую. И вернулся в деревню, как только культя зажила. Повезло Стефе, довоенной его юношеской любви.
И знаете что? Вам это, может, покажется диковато, но я и тогда думал, и сейчас считаю, что повезло и Алесю. Осколок мог и в голову прилететь… К тому же, если вспомнить, какими калеченными вернулись иные – а сколько не вернулось вовсе… По сравнению с теми же «самоварами»
[10] Алесь Гнатюк – сущий счастливчик, у войны сплошь и рядом свои мерки. Конечно, без кисти левой руки с хозяйством управляться будет не в пример труднее, но в остальном – цел и невредим. Деменчук говорил, райком его собирается в председатели сельсовета двигать, а там и в председатели колхоза (в который, кроме этой деревни, входило еще две ближние) – парень толковый, член партии, фронтовик с наградами… С чего бы Стефе Бобренок (я ее видел – красотка) счастливой не ходить? В супружеской жизни такое увечье не очень-то и промешает…
– Рассказали, – повторил я. – Бобренки кабанчика зарезали, а Гнатюк – свинью и двух поросят. Холодец уже поставили, сегодня уже к вечеру станут жарить-парить, прямо не говорилось, но самогонки уже явно нагнали изрядно. Я так полагаю, вся деревня на свадьбе гулять будет?
– У нас всегда так, – сказала Катря. – И все праздники, и свадьбы – всей деревней. Довнар патефон принесет. При немцах ни разу не заводили: не время было для патефона, – а у вас баян есть. Вы ж все тоже званы будете. Не из-за баяна, конечно, – торопливо добавила она. – Люд вам очень благодарен – не случись вашего наступления, неизвестно, что бы с деревней и со всеми нами было. Алесь сказал, что самолично всех обойдет и пригласит, начиная с тебя как с командира.
– И это знаю, – сказал я. – Он с двумя нашими уже выпить успел, поговорили за жизнь, и за свадьбу тоже. Катрусь… А что, в деревне и должно было что-то плохое случиться? Немцы готовили что-то?
– Понимаешь… – ответила она, как мне показалось, неохотно. – Совсем незадолго до вашего прихода в лесу немец пропал. Офицер. Они его аж с собаками искали – не нашли. Партизаны, наверно, хоть они за всю войну здесь и не появлялись почти. Кацура-полицай ходил по деревне пьяный и орал, что никто добром не отделается, что, глядишь, и не будет деревни, и придется ему перебираться в другие места, а ему этого страсть как не хочется, очень уж покойно здесь жилось. Ругал нас за то, что всю жизнь ему опаскудили, с насиженного места сорвали, что когда начнется, он своей рукой хлопать будет… Деревня явно ж ни при чем – только немцам на это наплевать. Слышали мы, что они в других местах творили. Готовились уже в леса бежать всей деревней… Только Боженька по-другому обернул. Назавтра утром спозаранку староста запряг в телегу обоих коней, посадил семью, кое-какое барахлишко покидал – и в галоп со двора. У него телефон стоял с проводом от райцентра, видимо, позвонил кто-то из приятелей. Ну, люд сразу сообразил, чем дело оборачивается, знали ж, что вы близко. А немцев мы больше и не видели. – Она фыркнула. – А Кацура пьянехонький валялся и ничегошеньки не знал. Вскоре пришли партизаны, рассказали, что немец бежит. Дождались, когда Кацура протрезвеет, поволокли к пожарищу сельсовета и расстреляли там, собравши люд. Он все на коленях скулил, так на коленях и расстреляли. Туда ему и дорога, – добавила Катря не без мстительности. – Люд мордовал как хотел, Андрея Грачука застрелил ни за что, будто бы за связь с партизанами, насильничал… – Катря зябко передернулась, словно попала на мороз. – Рыгор, давай об этом больше не будем? Кончился весь этот ужас – и хорошо. Они ведь больше не вернутся?
– Никогда в жизни, – сказал я. – Это не мои благие помыслы, сама жизнь за то. Ты, конечно, не знаешь, откуда вам было под немцем знать… Вот уже как год с лишним они не проводили крупного наступления, помаленьку отходят и отходят, изо всех сил огрызаясь, правда. Все равно немец уже не тот. Скоро выйдем на советскую границу, а там и на Берлин двинем, Гитлера постараемся изловить…
– Ох, Рыгор… Лишь бы ты живой остался. Распрекрасно понимаю, что не вернешься ко мне после войны и не обещаешь. Я тебе как ромашка при дороге – сорвал и дальше пошел. Все равно, главное, хорошо с тобой. Я за тебя молиться буду. Ты уж там на рожон не лезь, душевно тебя прошу…
