Он схватил ее за плечи и развернул лицом к себе.
— Ты беременна?
Она кивнула.
— И ты никому не говорила?
— Нет.
— Гарольд знает?
— Никто, кроме тебя.
— Господи-ты-Боже-мой-черт-побери, — выдохнул он.
Он смотрел ей в лицо очень сосредоточенно, и она испугалась.
Она ожидала одного из двух: либо он немедленно порвет с ней (как, вне всякого
сомнения, сделал бы Джесс, если бы узнал, что она беременна от другого), либо
обнимет ее и скажет, чтобы она не беспокоилась, что он обо всем позаботится.
Она не ожидала этого удивленного, внимательного осмотра, и ей вспомнился тот
вечер, когда она разговаривала с отцом в саду. Взгляд Стью был очень похож на
взгляд отца. Она пожалела, что не сказала Стью о своей беременности до того,
как они занялись любовью. Может быть, тогда они вообще не стали бы заниматься
любовью, но, по крайней мере, он не мог бы почувствовать себя обманутым, потому
что она оказалась… как это там говорили в старые времена? Подпорченным товаром.
Думает ли он так? Она не знала.
— Стью? — спросила она испуганным голосом.
— Ты никому не сказала, — повторил он.
— Я просто не знала как. — Она чуть не плакала.
— Когда ты забеременела?
— В январе, — сказала она, и на глаза ее навернулись слезы.
Он обнял ее и дал понять, что все в порядке, не произнося ни слова. Он не
говорил ей, чтобы она не беспокоилась, или о том, что он обо всем позаботится,
но он снова занялся с ней любовью, и она подумала, что никогда не была так
счастлива.
Ни один из них не заметил Гарольда, скрытного и бесшумного,
как сам темный человек. Он стоял за кустами и смотрел на них. Никто из них не
знал, что глаза его превратились в крошечные смертоносные треугольники, когда
Фрэн закричала от наслаждения, объятая бурей продолжительного оргазма.
Когда они кончили, было уже совсем темно.
Гарольд бесшумно скользнул прочь.
Из дневника Фрэн Голдсмит
1 августа, 1990
Прошлой ночью ничего не записывала, была слишком взволнована
и счастлива. Стью и я теперь вместе. Занимались любовью дважды.
Он согласился с тем, что мне лучше скрывать тайну о моем
Одиноком Ковбое как можно дольше, до тех пор пока мы, даст Бог, не прибудем на
место. Колорадо, так Колорадо, я не против. Судя по тому, как я себя чувствую
этой ночью, в горах мне будет хорошо.
Но прежде чем оставить тему моего Маленького Ковбоя, я хочу
сказать еще об одном. Это связано с моим «материнским инстинктом». Существует
ли такая штука? Думаю, да. Возможно, это имеет гормональную природу. Я чувствую
себя не в своей тарелке уже несколько недель, но очень трудно отделить
изменения, вызванные беременностью, от тех, которые были вызваны ужасным
несчастьем, постигшим мир. Но, несомненно, во мне возникло какое-то ревнивое
чувство («ревность» — в данном случае не самое точное слово, но этой ночью я не
могу выразиться удачнее), чувство, что ты передвинулась немного поближе к
центру вселенной и должна защищать свою позицию. Вот почему веронал кажется
опаснее плохих снов, хотя мое рациональное «я» уверено в том, что веронал — во
всяком случае, в таких маленьких дозах, — ребенку повредить не может. И мне
кажется, что это ревнивое чувство также примешивается к моей любви к Стью. Я
чувствую, что люблю, как и ем, за двоих.
Пора заканчивать. Мне надо побольше спать, независимо от
того, какие сны мне приснятся. Нам не удалось пересечь Индиану так быстро, как
мы надеялись — из-за ужасного затора в Элкхарте. В основном там были армейские
машины. Много мертвых солдат. Глен, Сюзан Стерн, Дайна и Стью забрали с собой
все оружие, которое им удалось найти. Около двух дюжин винтовок, несколько
гранат и ракетную установку. Пока я пишу, Гарольд и Стью пытаются разобраться в
ее устройстве. Прошу Тебя, Господи, сделай так, чтобы они не взорвались.
Что касается Гарольда, должна сказать тебе, дорогой
дневничок, что он НЕ ПОДОЗРЕВАЕТ НИ О ЧЕМ. Когда мы присоединимся к группе
Матушки Абагейл, наверное, ему надо будет сказать. Что бы ни случилось, нечестно
будет дальше скрывать от него.
Сегодня он в таком веселом настроении, каким я его никогда
не видела. Он так часто смеялся, что я подумала, что у него треснет лицо! Он
сам предложил Стью помочь ему с этой опасной штукой, и…
Но они идут сюда. Закончу позже.
Фрэнни спала крепко и не видела снов. То же самое можно было
сказать и о всех остальных, кроме Гарольда Лаудера. Спустя некоторое время
после полуночи он поднялся и подошел к тому месту, где лежала Фрэнни, встал
рядом с ней и устремил на нее свой взгляд. Сейчас он не улыбался, несмотря на
то что до этого он улыбался весь день. Иногда ему казалось, что лицо его
треснет от улыбок, и оттуда выпадут его перекрученные мозги. Возможно, тогда он
почувствовал бы облегчение.
Он смотрел на нее, слушая стрекотание летних сверчков. «Мы
живем в собачьи дни», — подумал он. Собачьи дни, если верить Вебстеру,
продолжаются с двадцать пятого июля по двадцать восьмое августа. Называются они
так потому, что в это время чаще всего встречаются бешеные собаки. Он посмотрел
на сладко спящую Фрэн. Под головой у нее вместо подушки лежал свитер. Рядом
валялся рюкзак.
«У каждой собаки есть свой день, Фрэнни».
Он наклонился, замерев от треска в своих коленных суставах,
но никто не пошевельнулся. Он расстегнул рюкзак, развязал бечевку и засунул
руку внутрь. В глубоком сне Фрэнни что-то пробормотала, потом пошевелилась, и
Гарольд задержал дыхание. Он нашел то, что искал, на самом дне, под тремя
чистыми кофточками и карманным дорожным атласом. Вот она, тетрадь на
металлической спирали. Он вытащил ее, открыл на первой странице и осветил
фонариком плотный, но удивительно ясный почерк Фрэнни.
6 июля, 1990
«После долгих уговоров мистер Бэйтмен согласился ехать с
нами…»
Гарольд закрыл тетрадь и пополз с ней обратно к своему
спальному мешку. Он снова чувствовал себя тем маленьким мальчиком, которым он
был когда-то, мальчиком, у которого было мало друзей и много врагов, мальчиком,
на которого родители почти не обращали внимания, мальчиком, который для
утешения обратился к книгам, мальчиком, который мстил своим обидчикам, не
пригласившим его играть в футбол или назначившим его школьным дежурным,
становясь Джоном Сильвером, или Тарзаном, или Филиппом Кентом… мальчиком с
расширенными от волнения глазами, который превращался во всех этих людей поздно
ночью под одеялом, освещая фонариком книжную страницу, едва ощущая запах своих
собственных газов. Теперь этот мальчик забрался вверх ногами на дно своего
спального мешка с дневником Фрэнни и фонариком.
