— Ответ на этот вопрос также известен нам обоим, — остро парировал пришелец, продолжая улыбаться — так ласково, так сахарно, как если только что перерезал кому-то горло. И получил от этого удовольствие. — Поверишь ли, я сам иногда пугаюсь нашему с тобой всезнанию, Эдвард. Не следует ли иногда нарочно забыть о нем, оставить себе возможность для удивления? Блаженное чувство новизны, когда всё бывает впервые… недоступное более.
Он негромко вздохнул, но заклинатель вновь никак не отреагировал.
— Но нет — ты слишком прямолинеен, чтобы притворяться, не так ли? — насмешливо звенел голос. — И слишком азартен в игре. Скажи мне, мой проницательный лорд, как высоко оценил бы Доминик степень вероятности умереть этой ночью? Думаю, так же, как и ты, — «ничтожно малой». Тем не менее, теперь он мертв, а город его омыт кровью и едва не уничтожен. Почему же так происходит? Уверен, ты знаешь ответ, также как и я: потому что зачастую для всестороннего анализа и правильных выводов не хватает данных. Что-то остается сокрытым даже от самого пристального взгляда, и даже мудрейшие не в состоянии предвосхитить всё. Мы ошибаемся, Эдвард. Возможно, в этом и заключается наивная прелесть жизни.
— Не равняй меня с Домиником, этим старым самодовольным глупцом, — не выдержав, сухо отрезал правитель. — Он проморгал заговор у себя под носом. Я же сам создал Ледум, в том виде, в каком он существует теперь. Я вылепил его из глины безвременья и придал чеканные формы будущего. Каждый вдох, каждый выдох этого города происходит с моего ведома и дозволения. Ничто здесь не может остаться сокрытым от меня. Ничто!
— Вот как? Удивительно. Значит, это с твоего высочайшего разрешения был убит твой сын? — Снова смех. Оскорбительный, невыносимый смех, впивающийся в разум сотнями раскаленных добела иголочек, сотнями сияющих осколков горного хрусталя, который приносит безумие, если его разбить. — Или думаешь, раз ты обеспечил тотальное слежение за подданными, те в благодарность не захотят тебя предать?
— Ни то, ни другое, — угрюмо процедил лорд. — Ты снова прав, Альварх.
Он хотел было сказать что-то еще, но удержался и только скривил губы, демонстративно отворачиваясь от гостя к окну, как если бы тот мог видеть его гримасы.
— Ну хорошо, хорошо, Эдвард, — примиряюще протянул незнакомец. — Не сердись. Понимаю, ты всерьез утомлен своими приключениями и не настроен на светскую беседу. Я сам виноват — выбрал не лучшее время для визита. Сейчас действительно лучше всего отдохнуть как следует, набраться сил перед новым днем. Я вижу, он будет нелегким и столь же темным, как ночь… мы даже не заметим его прихода. Нити судьбы сплетаются в причудливые и страшные узоры.
— Не нужно играть словами и пугать меня туманными пророчествами, — с досадой поморщился правитель. — Тебе известно, что я готов выполнять обязательства, но избавь меня от нелепых игр. Должно быть, ты скучаешь, очнувшись ото сна. Если пожелаешь, я…
— Нет, — коротко оборвал гость, и лорд Эдвард осекся на полуслове, едва не прикусив язык. — Не стоит. Поверь, я найду, чем заняться, дитя, всё в порядке. Но запомни: Игра будет продолжаться. Игра будет продолжаться, пока существует этот смешной мир.
Названный Альвархом соскользнул с высокой кровати правителя и, сложив руки за спиной, наконец-то вышел из-за ширмы. На вид пришельцу казалось не более четырнадцати-пятнадцати лет: кожа его была нежна, как бархат, а губы свежи, как лепестки утренних роз.
Особо чувствительные особы при виде этакой неземной чистоты и совершенства непременно прослезились бы от умиления. Мальчик был красив, белокур и очарователен, словно дивный ангел.
И только в темном меде холодных глаз зловеще шевелились сразу три зернышка зрачков.
Глава 29, в которой бросают взгляд с другой стороны баррикад
Если в Ледуме давно уже не осталось табуированных тем, а традиции и церемониальный этикет сохранились лишь в среде аристократов, да и то, в значительно облегченном для исполнения варианте, то в Аманите, напротив, каждое событие в жизни человека, от момента рождения и до самой смерти, строжайшим образом контролировалось различными нормами, правилами и предписаниями.
По большей части, их диктовала Святая Церковь, а также устанавливали законы светской общественной морали. Регламентировалось всё: поведение в социуме и в семье, допустимые жизненные сценарии, внешний вид, даже цвета одежды, ношение которых дозволялось в зависимости от статуса и нюансов положения.
Нарушение формальностей неминуемо каралось. В зависимости от тяжести проступка наказание могло быть разным — от всеобщего порицания или даже изгнания до публичных пыток и смертной казни.
Лорд Октавин Севир был молод, и косность старых правил в значительной степени удручала его.
Однако в то же самое время правитель понимал, что соблюдение их держит общество в порядке и делает его более управляемым и стабильным, хотя и медлительным. И уж конечно, открыто выступать против древних, устоявшихся веками законов не стоило, по крайней мере, сейчас, когда власть его так непродолжительна.
Всякое действие рождает противодействие, и люди обязательно будут сопротивляться новшествам, даже если те в конечном счете облегчают и упрощают жизнь.
Увы, один человек не может сломать систему, будь он даже правителем города, даже самим лордом-защитником столицы Бреонии. Окружение делало лорда: свита влиятельных советников и сановников, с которыми волей-неволей приходилось считаться. Испокон веку власть правителя Аманиты зиждется на поддержке могущественной родовой знати, и не ему менять заведенный устав.
Поэтому лорд Октавиан еще несколько положенных по этикету минут любовался своим сверкающим на солнце, серебряным городом с высоты окон августейшей резиденции, прежде чем соблаговолил неторопливо пройти в специальное помещение — малый зал для личных аудиенций.
Отблески солнца от белых стен слепили глаза, и некоторое время пришлось привыкать к комфортному освещению. Подобным же образом слепило гостей всё пышное великолепие столицы.
Во всей Бреонии не нашлось бы полиса, который способен был соперничать с Аманитой в размерах: ни один житель, даже родившийся, проживший жизнь и умерший здесь, в границах городских стен, не мог похвалиться, что знает белую столицу достаточно хорошо. Город был столь огромен, населён столь обильно, что для удобства управлялся четырьмя младшими соправителями — тетрархами, каждый из которых имел отдельную резиденцию в подвластном ему районе.
Соправители происходили из четырех влиятельных древних родов, каждый из которых традиционно имел частную армию и частный воздушный флот, обеспечивающиеся из собственных средств. Дом Аманидов же, как правящий дом, помимо личной преторианской гвардии и флота распоряжался также городскими вооруженными силами и стражей, которые содержались за счет немалых налоговых поступлений.
Номинально всей полнотой законодательной власти в Аманите обладал городской Сенат, а судебной — городской Суд. Однако все советники и судьи высших рангов по удивительному стечению обстоятельств происходили из Первого дома, а потому политика их была неизменно согласованной и лояльной главе дома. Дом Аманидов уверенно царствовал вот уже почти четыре сотни лет, утвердив в столице устойчивую власть, и ничто не предвещало конца их спокойному правлению. Именно Аманиды первыми достигли такого безоговорочного могущества, что титул лорда-защитника города, прежде назначаемого Сенатом в зависимости от реальных заслуг и доблестей, стал наследственным и теперь официально принадлежал их дому.
