О, французское предместье!
О, Монмартра сизый дым! Как мне вкус шабли известен, Уксус устрицы любим! Пьян Парижа я излишком Я иду — и встречных нет. Белым аистом — манишка, Стуком дятла — звук штиблет.
Он невольно поднял глаза, ища Лизу. Ее все не было. Но — о, счастье! — компания дикарей маячила уже вдалеке. Он облегченно вздохнул. Пронесло! Где же Лиза? Что делать, если она не придет, пропадет? Он не очень был влюблен, он был просто тревожный по своей натуре: вдруг с ней что-нибудь случилось, и он больше не встретит в жизни такой преданности от красивой, изящной, интеллигентной девочки. Девочки из другого, но цивилизованного мира, мира духовного: стихи, поэзия, музыка, живопись. Эйнштейна это интересовало, значит, и его должно интересовать. Она ему нравилась, но он не очень был влюблен. Вот в чем беда. Его дед влюблялся. И не раз. Дважды женился. Это ему не помешало стать ученым. Петя обожал слушать раньше рассказы отца про деда. Он словно бы примерял свое будущее к дедовской биографии, будучи уверен, что шагнет дальше. Ожидая Лизу, он вызвал в памяти рассказы отца:
«Прадед был возчиком на дровяном складе, имел большую семью. Одиннадцать человек сыновей. Но в старых еврейских семьях как было? Работали все, чтобы поднять на ноги старшего. Вся семья на него работала. Бывали и неудачи, если старший оказывался туповат. Твой дед говорил, что второй его брат был много его талантливее, а кончил жизнь простым бухгалтером. Но и твой дед был человеком весьма незаурядным. Горный инженер, геолог-минеролог, исследователь, да еще и драматург. Пьесы стал писать, когда в твою бабушку влюбился. А долг перед семьей выполнил: помог самому младшему брату, когда сам стал достаточно зарабатывать, — содержал его, пока тот учился на инженера. А разница, между ними была в двадцать лет. Эта ответственность с детства детям вбивалась жизнью. Поэтому мальчик из молдавского села Ферапонтовка в своей области стал всемирно известным ученым.
До реального училища, — продолжал Петя вспоминать, что рассказывал ему отец, — дед учился в хедере. Прадед на закорках таскал его непроезжей дорогой пять километров. А уж после хедера попал он в реальное училище. Там-то он и влюбился в дочку попа, батюшки, преподававшего в этом реальном училище закон Божий. Посещал все его занятия. И Евангелие знал, как никто в классе, хотя ему вовсе не обязательно было, как иудею, этот урок посещать. Но он ходил, и батюшке этому очень нравился. Батюшка его хвалил: «С Исаака пример берите! Иудей! А как знает!» Я-то думаю, добавлял отец, что у твоего деда была хорошая подготовка: в хедере учили Ветхий Завет, а Евангелие ведь все время к нему апеллирует и на него опирается.
Впрочем, дед так и не женился на поповской дочке: родители были резко против, ведь они его тянули, чтоб он встал на ноги и в свою очередь помог семье, а ранний брак, тем более на иноверке, мог его от этого долга отвратить. Брак — дело не простое, запомни это навсегда. И высшее образование дед уехал получать в Германию, во Фрайбург, где учился на горного инженера. Четыре года прожил в Германии, представляешь? Немецким языком владел свободно, был буршем, участвовал в дуэлях, но учился хорошо, потому что опять-таки всей семьей работали, чтоб его там содержать. Для еврейского юноши ответственность за свои поступки — непременное условие существования. И дед это понимал. В России в институт он поступить не мог: была процентная норма. Но работать мог. Став горным инженером, вернулся в Россию, на Урал, работал на горном заводе, увлекся Кропоткиным, вступил в партию анархистов. А затем женился. Женился по любви, на девушке из старообрядческой семьи. Ты ее не помнишь, но должен был о ней слышать, я говорю об Алене Алексеевне. Родители ее прокляли, но дед уже быт в состоянии и брату помогать, и жену прокормить. Они уехали из-под Екатеринбурга в Петербург. Там дед попал к эксам, кидал бомбу, по счастью, неудачно, чему всю жизнь потом радовался. Нов крепость его посадили. Оттуда он бежал, а затем с Аленой Алексеевной и их младенцем-первенцем на рыбацкой лодке добрался до Турции. Из Турции — в Аргентину, где занялся геологией и вскоре получил кафедру в Ла-Платском университете, это под Буэнос-Айресом. И снова, уже имея троих сыновей, влюбился. В твою бабушку. Если б не эта любовь, нас с тобой бы не было на свете, но дедушке этот слом его жизни дался очень тяжело. Так что любовь — это и хорошо, но это и помеха полноценной творческой жизни», — предусмотрительно, заглядывая в будущее, советовал отец.
Словно предчувствовал его роман с Лизой. И Петины мучения и терзания, когда хотелось и «женской любви», и напряженных занятий, чтобы преуспеть в жизни. Но странно: история деда, которую Петя со всеми отцовскими оговорками пересказал Лизе, произвела на нее совершенно романтическое впечатление, вовсе не вызывая жажду учиться и трудиться, как она вызывала у Пети. Она восхищенно глядела на Петю, точно часть дедовых приключений по закону наследства приходилась и на его долю. Лиза никогда не была ни в каких странах, тем более экзотических, вроде Аргентины, все переезды ее родителей (отца ее, военного инженера, армейский долг бросал то туда, то сюда) были по Союзу, а Петя — через родственников — как бы принес в Россию всю эту экзотику. Поэтичную Лизу пленяло и сидение деда в крепости, и побег, смена паспортов, профессий, жен, то, наконец, что в Аргентине дед стал драматургом, по-испански пьесы писал. Она в Пете видела такого же героя. А Петя знал, что он не такой.
Этой весной, после уроков, иногда — но этих «иногда» становилось все больше — они вместе выходили из школы и через множество новостроек шли к Петиному дому через парк. Лизе непременно надо было зайти к своей однокласснице, жившей неподалеку от Пети. Как-то так получилось, что она очень сблизилась с этой своей одноклассницей, принявшейся сразу же твердить Пете, как бы в шутку, конечно, что он покорил Лизино сердце. Так, случайно, казалось Пете, начался их роман.
До парка — короткой дорогой — приходилось идти минут десять или двадцать: переходить по необтесанным доскам канавы с жидкой грязью, обходить или перелезать через наваленные грудами бетонные плиты. Урчал экскаватор, ездил по коротеньким рельсам подъемный кран, лежали груды кирпичей и свежие осколки оконных стекол. Еще было много куч мокрого песка, на нем отпечатки шин грузовиков, постоянно подъезжавших и отъезжавших. Стройки были окружены заборами, возводились блочные девятиэтажки, и, кроме рабочих, они там не встречали никого.
Петя глядел на работниц в грязных неуклюжих робах, пропахших сыростью, олифой, масляной краской, а то и машинным маслом, на их фигуры, даже у молоденьких выглядевшие неизящными, на их перепихивания с мужиками, откровенные, явно эротические (отсюда, небось, думал он, и хулиганский глагол «перепихнуться»), на то, как они обедают — на штабелях досок или на бетонных плитах, на их обед: булки, колбасу, сваренные вкрутую яйца, соль в спичечной коробке, иногда пачки печенья и пакеты с молоком, — глядел и на душе у него делалось томительно и жутко. Слушая вслед себе цинические вопросы и пожелания, Лиза странными глазами поглядывала на Петю.
Они брели по Тимирязевскому парку с его широкими аллеями, высокими соснами, проходили мимо пруда, где были земляные гроты, и Лиза рассказывала, как она ужаснулась, узнав, что именно здесь, в одном из этих гротов, Нечаев убил студента Иванова, а труп бросил в воду. И что самое страшное — убийству помогали друзья Иванова. У Пети не было друзей, но он все равно пугался и обнимал ее за плечи, как бы говоря, что защитит ее, сжимал ей плечи, успокаивая себя и на большее пока не отваживаясь. Она льнула к нему. Трава была мокрой, сыпалась с деревьев вода утренних доящей, на песчаных дорожках стояли небольшие лужи, лавки почернели от сырости, и старушки, сидевшие около колясок, застилали лавки газетами. Промокшие газетные листы валялись на песке вокруг…
