Автобус, завернув, остановился напротив кинотеатра «Россия». Петя сошел и, пройдя несколько шагов, свернул под арку и сквозным двором протопал до Козицкого. Здесь он должен был встретиться с Лизой, около Института истории искусств, куда Лиза его как-то водила. Ее старшая приятельница делала там доклад о «Бубновом валете». Он встал, прислонившись к стене, около заглубленного входа в Институт. Лиза опаздывала. Мимо него проходили люди, открывали дверь, занавешенную зеленой портьерой, бросали искоса взгляд на Петю, мол, кто такой, и скрывались в недрах рафинированно-интеллигентного учреждения. Петя им завидовал, они выглядели респектабельно и одновременно одухотворенно. Хотелось, чтоб такие люди обратили на него внимание. Петя чувствовал свою близость к ним, ибо они были из того цивилизованного мира, где ему казалось безопасным жить.
По противоположному тротуару брела компания, вышедшая из-за угла: четверо парней, похоже, его ровесники и четыре девицы, чуть младше Пети. На парнях были длинные куртки с нашитыми на лацканах якорями, широкие расклешенные джинсы, разрезанные снизу по шву и вместо манжетов пущена металлическая молния, на запястьях звякали железные браслеты, в руке одного из них орущий песни магнитофон, у других — тяжелые палки. Они шли, временами хватая своих спутниц за шкирку и прижимая к себе, потом отпуская и оглядывая встречных с наглым приставучим задором, нарываясь на драку. Петя хотел было для независимости вида закурить сигарету, но счел за лучшее опустить глаза долу, чтоб не встретиться взглядом с кем-либо из парней. Чего не сделал Хома Брут в повести Гоголя «Вий». Говорил же ему внутренний голос: «Не смотри». А он посмотрел. И попал в лапы нечисти. Петя вспомнил, как ему было страшно читать эту повесть, он даже в комнату бабушки перебрался дочитывать. Она сидела за столом, прямая, серьезная, деловитая, что-то писала, готовилась к лекции, а Петя, пристроившись на диване, чувствовал себя под ее защитой.
Но все же каким-то боковым зрением он наблюдал за ними, не мог не наблюдать: мало ли что они могли выкинуть, надо было быть наготове. Девицы, — «кошелки», «метелки», как таких презрительно именовали сами парни, пользующиеся их благосклонностью, — были вроде бы класса девятого, а то и восьмого. Губы девиц были накрашены, а щеки нарумянены, что выглядело нелепо на таких молоденьких мордочках, немытые волосы свисали прядями, плащики расстегнуты, из-под них — коротенькие юбочки, показывавшие выше колен их кривоватые ножки. Они курили сигареты, далеко отводя руку, сплевывали, чтобы выглядеть «круче» ребят, говорили громко. Одна из них, с наиболее прямыми и полными ножками, что-то рассказывала подругам, глаза у нее были узкие, совсем щелочки, но выглядела она сексапильно. До Пети долетали фразы: «Я ему говорю: “Вова, налей сухого”. Он глаза на меня лупит, уже и тронуть меня не может, икает, корежится весь. Ну, думаю, не возьмешь ты меня, поплыл. Пошел поблевать, в сортире заперся. И заснул там. Я ему стучу. Молчок. А я не верблюдица, чтоб себе на ноги ссать, верно?» — искала она одобрения у подруг. И лихо затянулась сигаретным дымом. Девицы захихикали, так что окончания истории Петя не услышал. Он подумал, что Зоя Туманова вполне могла быть и, наверное, была из подобной компании, она и физически напоминала говорившую: с плечами, сжатыми к груди, словно она раздета и стесняется своего недавно появившегося бюста, узкогрудая, зато с хорошо развитыми ногами, полными бедрами, привлекавшими почему-то Петино внимание. И вот поди ж ты, влюбилась Зоя в него, старается делать вид, что не такая. А ведь такая.
Нет, он не доверял ей, что-то нечистое все время чудилось, хотя стихи ему писала. Стала книги читать. Чинно сидела в первом ряду на всех литературных вечерах. А Петя не любил их. Герц всячески подтрунивал над чинным, «профессорским» мальчиком, выказывая ему пренебрежение. Воспитание, утверждал он, должно быть спартанским, и о своем новорожденном сыне он говорил: «Я своего Сашку так воспитаю, что он крапивой подотрется и не заметит». Слово «подотрется» он произносил с особым смаком. Занимаясь йогой, Герц каждый вечер стоял голый на голове в своей маленькой комнате, и бабки вздрагивали, видя торчащие в окне первого этажа голые ноги и свисающие гениталии. От Лизы, вероятно, он узнал, почему Зоя Туманова, ударилась в книги, — из-за Пети. Но он принял ее в свой литературный кружок, а Пете говорил, что Зоя скоро будет в книгах лучше разбираться, чем он, Петя. Организовав Школьный Полифонический Театр, ШПТ, Герц сам писал литературные композиции и монтажи. За ним ходили участники этого ШПТ стадами — поклонники-ученики и влюбленные ученицы. Герц сиял их сияньем. Васька Паухов, правда, написал раз на доске: «Покупайте ДДТ и травите ШПТ!» Потом, однако, Васька униженно и трусливо публично извинялся перед Герцем, который все допытывался, кто Ваську подучил. И при этом поглядывал на Петю. «Но он еще пожалеет, — затравленно думал подросток, — когда я стану знаменитым ученым, а с ним, с Герцем, общаться не захочу. Не сможет он назвать меня своим учеником. Пусть Желватовым хвалится, что его воспитал и научил».
При воспоминании о Желватове он невольно взглянул на компанию, надеясь, что она уже далеко. Но те почему-то застряли почти напротив Пети, о чем-то базаря. Из магнитофона доносилось:
А море Черное ревело и стонало!
О скалы с грохотом дробил за валом вал! Как будто море новой жертвы ожидало!.. Стальной гигант в порту кренился и дрожал.
Петя глядел на компанию, робея и чувствуя, что надо как-то переменить свою позу, чтоб подтвердить свою от них изолированность. Чтобы те это поняли. Поняли, что между ними не только кусок пространства, но и кусок времени, эпохи. Они — это дикари из неолита, одетые заезжими матросами в человеческую одежду, напоминающую морскую. А он, Петя, из далекого будущего, ему в будущем жить и творить, а его труды будут жить еще дольше. Но как это показать, их не раздражая? А то кинутся из своего времени в Петино и затопчут!.. Как в фантастических рассказах про машину времени. Затопчут — и сломается закономерный ход истории! Хотя и надеялся он, что ранним вечером, да еще рядом с институтом, набитым интеллигентными людьми, они не посмеют, не пристанут. Все же Петя не выдержал, закурил, поглядел на часы, все эти жесты, казались ему, подчеркивают его независимость и экстерриториальность. Он не просто так стоит, он не зевака, и делом занят, он ждет.
Лиза и впрямь опаздывала. Было уже без двадцати семь, а они договорились встретиться в половину. Дефилировали посторонние девицы, но не Лиза. А к нему на свидания она до сих пор никогда не опаздывала. Он начал нервничать. Куда ее могло занести? Где она запропала? А она могла запропасть. Она, хоть и была всего на полгода старше Пети, виделась ему почти совсем взрослой, виделась ему женщиной, привлекательной, очаровательной, дружившей со взрослыми уже людьми — какими-то поэтами, художниками. И Петю удивляло, что она выбрала ровесника чтобы влюбиться: почувствовала, наверно, что он не просто так, льстил себе Петя.
И стихи писала, настоящие, не то, что Зоя. Легко писала. Как-то Герц заменял заболевшего физкультурника, собрал Петин и Лизин класс в одну комнату и, видя общую настроенность на игру, ведь учитель не пришел, не стал их мучить классикой, а предложил сыграть в буриме на слова: предместье — известье, дым — любим, нет — штиблет, манишка — излишка. У Пети ничего не получилось, у некоторых получилось кое-как, зато Лиза сочинила столь изящно, что восхищенный Герц предложил послать ее восьмистишие куда-нибудь в журнал и долго говорил о серебряном веке русской поэзии, когда творили символисты, акмеисты, его любимые футуристы. Из его слов следовало, что Лизины стихи ничуть не хуже. Петя их запомнил:
