Он перевел дух, вытащил пачку сигарет, закурил, не спрашивая разрешения. Борис сидел бледный, даже при боковом свете бра это было заметно. Илья продолжал:
— Но, может, стоит начать с радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву», за которое он чуть было на плаху не попал, но в Сибирь-то точно направился. Была эта книга революционной? Думаю, что нет. Она была пророческой — в том смысле, о котором я говорил. И Чаадаев, и Радищев, обличая свой народ, любили его, заставляли его думать о себе, о своей судьбе, приобрести самосознание. Хотя Радищев воображал, что возврат в Московскую Русь — спасение для страны. Пушкин указал другой вектор — «Путешествие из Москвы в Петербург». Но радищевский дар обличения, пророческий дар, все же в его книге прозвучал. Этот пророческий дар, требующий уплаты за свое пребывание в человеке, и плата эта — жизнь, судьба, получили и Гоголь, и Достоевский, и Чернышевский, и Лев Толстой, и даже тихий Чехов, я уж не говорю про Лермонтова и Маяковского. Однако древние евреи из проклятий и обличений своих пророков составили Завет, по которому воспитывали свой народ. Но сколько веков длился процесс составления Ветхого Завета! Вспомните это. Евреи поначалу относились к своим пророкам как и мы: выгоняли, побивали каменьями, распинали. Это ведь библейское: нет пророка в своем отечестве. И то, что наши философы и художники после революции оказались за рубежом — Бердяев, Булгаков, Франк, Шестов, Бунин, Цветаева — это и плохо, просто ужасно, но это и начало некоего процесса, впервые в русской истории родилась русская диаспора, в которой число интеллектуалов в процентном отношении к общей массе было невероятно велико. Это не эмиграция, как в прошлом веке, это диаспора, — разница принципиальная. У евреев Завет тоже стал составляться в диаспоре, когда народ был рассеян, разметен. И в Завете он искал единства, учился преодолевать свои пороки, читая проклятия своих Учителей. Народ Книги! Но о близости еврейской судьбы и русской писал еще Владимир Соловьев. Близости — несмотря на весь свойственный темным душам в России антисемитизм. Близости — в любви к литературе, и в грядущей судьбе — судьбе рассеяния, диаспоры. Сколько русских живет по разным республикам! Процентов тридцать или сорок! Такого при царизме не было. А это не рассеянье ли? Достаточно вообразить, что республики из колоний становятся независимыми государствами. Вот вам новая колоссальная диаспора. Это, конечно, не то рассеяние, что предрекал Белый…
— Я не помню. Что вы имеете в виду?
— Как же! Знаменитое стихотворение — «Отчаянье». Прочту, если хотите:
Довольно: не жди не надейся — Рассейся, мой бедный народ! В пространство пади и разбейся За годом мучительный год!
Века нищеты и безволья, Позволь же, о родина-мать, В сырое, в пустое раздолье, В раздолье твое прорыдать… Где в душу мне смотрят из ночи, Поднявшись над сетью бугров, Жестокие, желтые очи Безумных твоих кабаков, Туда, где смертей и болезней Лихая прошла колея, — Исчезни в пространстве, исчезни, Россия, Россия моя!
Прямое предчувствие революции и гражданской войны! Не так ли? Не понимал, но чувствовал. Так что, — продолжал Илья, стараясь не изменить нарочито нейтральной интонации, чтоб не впасть в ложный пафос, — русская литература, как видите, вполне выразила данную ей кем-то весть о судьбе своего народа. Поэтому она и достойна составить из себя новый Ветхий Завет, с его профетизмом, национализмом, чувством избранности, самообвинениями и проклятиями самим себе. Я говорю Ветхий, а не Новый Завет — сознательно. Идеи Нового Завета, то есть идеи мирового братства, только брезжат в нашей литературе — в «Что делать?» Чернышевского, в пушкинской речи Достоевского, в поэзии Маяковского. А так — это обличения, сопровождаемые призывами к России почувствовать себя избранницей Бога и Истории: «О недостойная избранья, ты избрана…» Однако составление Ветхого Завета, когда народ начнет искать недостатки в самом себе и обратится к своим «учителям жизни», русским писателям, осуществится только после нового и грандиозного, назовем его высокопарно — Великого Рассеяния.
— Так вы считаете, что будет еще одна катастрофа? — привстал с кресла Борис. — А какие признаки надвигающегося на нас кризиса? Я не вижу. Как писал мой любимый Шекспир — позвольте и мне процитировать:
В высоком Риме, городе побед,
В дни перед тем, как пал могучий Юлий,
Покинув гробы, в саванах, вдоль улиц
Визжали и гнусили мертвецы;
Кровавый дождь, косматые светила,
Смущенья в солнце; влажная звезда,
В чьей области Нептунова держава,
Болела тьмой, почти как в судный день.
Такие же предвестья злых событий.
Спешащие гонцами пред судьбой
И возвещающие о грядущем,
Явили вместе небо и земля
И нашим соплеменникам и стражам.
А что явлено нам? Держава как никогда мощна, все ее трепещут, мы, может, победить не можем, но и нас никто не победит. Конечно, если мы проиграем Афганистан, как проиграли в прошлом веке Крым, то возможны реформы, но не более того. В социальном смысле все довольны. Я не говорю о личных катастрофах, они всегда и везде возможны. Или вы считаете, что такая империя, как наша, может сама собой развалиться? Чудес не бывает.
— Видите, опять Рим. Он приходит на ум, когда начинают звучать подземные гулы, возвещающие крушение империи. Признаков никаких, кроме нашего с вами разговора и еще сотен подобных же разговоров, которые ведутся в квартирах за закрытыми дверями. Это же последняя в мире империя, и она логикой исторического развития должна распасться. Как — не знаю. Быть может, не дай Бог, прав Соловьев, который предсказывал, что двадцатый век будет веком смут, бунтов и катастроф, пока не завершится апокалиптической войной. И тогда произойдет окончательное Рассеяние. Возникнет грандиозная диаспора русских людей, обретших свою существительность независимо от государства, и утвердится в мире новая Библия, которая на новом витке истории после разрушения у нас даже зачатков цивилизации, окажется хранительницей преданий, традиций, духа, сохранит высшие достижения русской культуры. Поэтому я и говорю, что в нашей классической литературе наша единственная надежда, что мы не озвереем окончательно. Будет большой канон и малый канон — разных объемов, но составлять и комментировать надо уже сейчас. Скажем, в малый канон можно включить первое письмо Чаадаева, а в большой все «Философические письма». В малый авторскую исповедь Гоголя и «Мертвые души», а в большой целиком «Выбранные места из переписки с друзьями» и еще «Ревизор» и «Петербургские повести». Малый канон — это и «Медный всадник» Пушкина, «С того берега» Герцена, «О причинах падения Рима» Чернышевского, «Исповедь» Льва Толстого, «Поэма о Великом Инквизиторе» Достоевского, «Палата номер шесть» Чехова, «Человек» Маяковского, «Котлован» Платонова. И так далее, это нужно разрабатывать. С большим каноном сложнее — это по сути дела все основные произведения русской классики. Да строго говоря, эта работа ведется, неосознанно для самих делателей, всевозможными, простите, Борис, филологами и литературоведами, готовящими собрания сочинений русской классики, но я-то провозглашаю осознанный подход к русской литературе как новой Библии.
