Этот чужой подъезд, этот дом казались ему отчасти уже и своими, родными. А к собственному дому он подходил теперь, как к чужому. Но ни тот, ни другой не был бо конца его домом. А он, в своей темной спортивной куртке, купленной ему Элкой, руки в карманах, чувствовал себя бродягой без места, искателем приключений. «Почему мы, русские, так боимся бездомности? Или смены дома? Обязательно, чтоб поместье с традицией, своя Ясная Поляна… Не от общего ли хаоса культуры, которому стараемся противопоставить свою личную укорененность. Именно к такому личному противостоянию звал Чаадаев, противопоставить разгулу нашей общей стихии европейски организованный личный быт. А я даже в своем доме этого не добился. Не подъезд, а хуже хлева, да и собственную квартиру помешал в свое время Элке благоустроить, считал личный быт — мещанством. Теперь опомнился, но поздно. Стал о «профессорской культуре» писать, Кавелина цитировать, что если поместить европейца на несколько лет в плохую хижину, он тут же начнет ее благоустраивать, а русский махнет рукой — ведь всего на несколько лет! Но ведь и вся жизнь — всего несколько десятков лет… И никого мне, кроме Лины, не надо».
Тимашев походил сейчас на гончую в момент охоты, когда она ведет дичь, еще не догнала, но чувствует впереди свое удовольствие. При этом собака делает круги, забегает в стороны, ловит ветер, скачет, позволяет себе на ходу проехаться пузом по траве, перекувырнуться через голову… Так и Тимашев: разговоры разговаривал с Линой и Петей, теперь вот двигался к Кузьмину, но все это были этапы на пути к телу Лины. Хотя Кузьмин был, пожалуй, единственным человеком, с которым он и рад был общаться, и мог говорить о перипетиях своего романа с Линой. Кузьмин знал Элку только по рассказам Ильи, и семьями они не дружили, поэтому Илья не стеснялся, признаваясь в своей любви, своей страсти к Лине. К тому же Кузьмин был какой-то другой, непохожий на иных его приятелей. И это было любопытно Тимашеву, влекло его к Кузьмину. Ибо в Борисе было то, чего такие хватало Илье, — независимость.
В Кузьмине Илья чувствовал погруженность в свое собственное дело, а потому и несуетность, отсутствие корыстной заинтересованности в собеседнике. Пришел — ладно, оторвал от дел, но ничего, наверстаем, а пока садись за стол, будем чай пить и беседовать. Познакомил их пропавший вскоре без вести Левка Помадов, друживший с отцом Бориса — Гришей Кузьминым. Но Илья ближе сошелся с сыном. Да к тому же родители Бориса купили себе кооператив, куда переехали с младшим сыном, оставив Бориса с его женой, дочками и бабкой — Лидией Андреевной — в старой квартире. Насколько Илья понимал, так они, то есть Кузьмины, решили свой семейный конфликт между матерью Бориса и его бабкой. И, как оно бывает у ленивых москвичей, укрепила их знакомство географическая ситуация. Лина часто бывала в доме Владлена, пойти им двоим в гости тоже было удобнее к Кузьминым, где об их романе знали, а теперь так и вовсе Лина тут жила.
Уже полгода, как Лидия Андреевна переехала в Дом старых коммунистов, познакомившись с одним старичком оттуда, а жена Бориса дружеским разговорам не мешала, она была математик и занималась своей наукой и детьми, которых при этом часто возила к своей матери. У Бориса Илья не проповедывал, как у Лины да у других особ дамского пола, не острил напряженно, как в редакции и в подобных компаниях, не был в состоянии обороны-нападения, как дома с Элкой, а просто беседовал. За тем и ходил.
Он вышел из подъезда. Весь август и сентябрь лили нескончаемые дожди, на улице было сыро, промозгло, а теперь вот октябрь словно отдавал недоданные в прошлые месяцы сухие дни. Если бы не ветер… Илья подумал, что в дождливые дни, идя к Лине, он старух не видел, а теперь они, словно стайка осенних мух, сидели на самом прогретом осенним солнцем месте — у стены между двумя подъездами, под длинным балконом. Ветер им здесь не досаждал. Илья не любил и боялся подозрительных взглядов этих старых гарпий, обсуждавших каждого нового и незнакомого человека, появлявшегося во дворе, впрочем, как и постоянных жильцов этого дома. Ему казалось, что им все известно о его отношениях с Линой и что они уже давно треплют ес имя в своих бесконечных пересудах. Как мухи переносят инфекцию и пачкают все своими лапками, так и эти старые ведьмы подхватывали носившееся в воздухе — невещественное и несущественное и превращали в осязаемую реальность.
Он застиг, неторопливо переходя из подъезда в подъезд, обрывок их причитаний и укоров миру. Трое их там сидело: толстая, распухшая болезненно, неповоротливая старуха, в пальто, в теплых ботах, поверх пальто обвязанная черной шалью, опиравшаяся на палку, с черным пуделем обок ее; сухонькая словно безгрудая старушонка в вязаной кофточке и белом шерстяном платке, согнутая вопросительным знаком; а также квадратная пожилая дама в сером пальто, черной шляпке, золотых очечках и высокомерно-важным выражением губ и вздернутого подбородка, с глазами, однако, жалкими, больными, тревожными. Говорила золотоочковая:
— Жизнь несправедливо устроена. Мы работаем, а они копят. Они очень много понакопили, я вам точно говорю. Они все больше на чистых работах норовят, особенно врачами. Сколько я им передавала, пока они мою дочь лечили.
— А что ж, надо было, Искра Андреевна, ведь она у вас прямо голышом по улице разгуливала, я уж про балкон не вспоминаю. Мужики-то вечно с задранной вверх головой ходили. Срамота! И мужа вы ей купили за большие деньги, не помогло! Уж лучше врачам платить, чем на похабство деньги выкидывать, — бросила прямолинейно старуха с пуделем.
Золотоочковая поежилась, но ответила:
— Вот я и говорю, что евреи много русского золота накопили. Мы им платим, а они копят. Ух сколько найдете, если у них в закромах покопаться. Они ж из такой страны, где денег как песка, они к ним и привыкли. Только мы у них никогда этого не увидим. Просты мы!
— Зачем же они к нам приехали? — пискнула старушка в вязаной кофточке, которую Илья несколько раз встречал как-то у Розы Моисеевны. — У нас тут небогато.
— Они ж бродяги, как цыганы. Сталин для них специально паспорта ввел, чтоб за ними следить. Цыгане так и остались бродягами, а евреи паспорта приняли, а против Сталина заговор врачей устроили. Чтобы он у них денег не поотбирал… Да вы ж, Матрена Антиповна, сами у таких бываете, сами вцдели, что они лучше нас живут.
— Ох, Искра Андреевна! — снова пискнула старушка. — Неужто правда? А мне и неприметно было. Сколько у их бывала, никогда ничего вроде того, о чем вы поведали, не видала.
— Я, милая, вам и говорю, они так спрячут, что не узнаете, — уверила старушонку золотоочковая. А старуха с пуделем сказала:
— Вы, Матрена Антиповна, вечно всех защищаете. Они в вашей защите не нуждаются. Их судьба вознесла выше, чтоб сбросить сильней. Чем скромнее живем, тем лучше; счастлив тот, кто не выделяется.
— От судьбы никто не уйдет — попыталась незаметно для самой себя поперечить старушонка. — И бедный умрет, и богатый умрет.
Дальнейшего Илья не слышал, захлопнув за собой дверь подъезда. Нетрудно было догадаться, что у них на уме была болезнь, а стало быть, и близкая смерть Розы Моисеевны, ведь, наверняка, по их понятиям, она «зажилась». К себе, конечно же, они этого не относили. И, насколько хватало их разумения, пытались быть выше данного частного случая, говоря о целом еврейском племени. «Все эти гарпии пачкают, — думал Илья. — Хорошо хоть Лину не трогали». А что бы он сделал? Ведь он любит ее. Лю бит! Любовь всегда там, где препятствия и неурядицы… Такова житейская мудрость. Поэтому в браке любви не бывает. «Хорошее дело браком не назовут», — вспомнил он шутку университетской юности. Но так ли? От брака ждешь не только любви, но и счастья.
