— Лина! — позвала она, но не громко, почти шепотом, потому что кот уставился ей прямо в глаза и шевелил усами. — Лина! — крикнула она погромче. — Убери кота! Я не хочу кота! Я хочу людей! Вам кот дороже умирающего человека! Зачем кот? Ли-на!
Но Лина не успела прийти, как кот, дикое животное, куда-то исчез. Лина пришла и, думая, что она опять блажит, стала уверять, что никакого кота и в помине в их квартире нет. Ушла. Но она-то видела его. Он приходил, этот черный кот, приходил и Машевич, старый друг по Аргентине и по партии, которого Лина тоже не заметила. Пропустила. Но он приходил и сидел перед ней на стуле, все такой же толстый и говорливый. Она раньше думала, что он давно умер, но, видно, она ошибалась. Он шутил, вспоминал, какой горький и вкусный матэ они пили у нее в патио в Буэнос-Айресе. «Когда ты еще зайдешь?» — спросила она его. «Послезавтра! Маньяна а ля маньяна!» — ответил он. «Буэно», — сказала она. Это было несколько дней назад, но он так и не пришел, хотя ей было, чем его угостить.
Она встала и, шаркая тапками, подошла к платяному шкафу, открыла левую дверцу. Там, среди ее нижнего белья стояли две банки крабов, две банки сайры, коробка шоколадных конфет и коробка сливочной помадки с цукатами, эти помадки она ела по штучке, когда хотела сладкого. Выставить все это в общий шкаф на кухне она боялась, потому что все это могло быть уничтожено в течение вечера, и о ней никто не подумает, что она завтра может захотеть еще одну конфетку. Ей было не жалко, но у нее невольно вырабатывались такие привычки запасливого степного зверька, которого, как она помнила, называют не то сусликом, не то хомяком. Все эти продукты она получала в распределителе, или, точнее, в лечебной столовой на улице Грановского, и получала по заслугам. Да, по заслугам. Она получала сто шестьдесят пять рублей пенсии, шестьдесят из них тратила на паек: выдавалась книжечка с талонами на каждый день, в каждом два отделения — «обед» и «ужин». Она все равно всего не съедала, хватало на всех, и с избытком. Но Лина совершенно не умела вести экономно хозяйство. У нее было всегда разом густо и разом пусто. Как у дикарей первобытного общества, живших в стойбищах: то они убьют мамонта и пируют, а то месяцами сидят голодные. Впрок готовить и запасаться они практически не умели. Так и эта дура Лина. Как будто явилась в век социализма из первобытно-общинной формации. Да к ней и гости ходят из-за того, что могут поесть тут на дармовщинку, и весьма неплохо. Она их так заманивает. Сама она мало интереса для своих друзей представляет. Разве что для Тимашева. Но у того интерес специфический. А остальные привыкли к паразитарному образу жизни: урвать, где что дают. Кормят — и хорошо. Хорошо кормят — еще лучше. Она даже не могла запомнить все эти мелькавшие лица, время от времени приходивших к Лине на вечерние посиделки, когда не было Тимашева. Один сигаретный дым под потолком можно было запомнить. Поэтому и приходилось кое-что прятать. Для самой же Лины. Чтобы было ей потом, что на стол поставить.
Она достала помадку, разжевала, чувствуя во рту расползающуюся приятную сладость, и проглотила, с раздражением думая о Лининых гостях, которым на саму Лину было наплевать. Все эти бывшие сослуживцы по бывшим случайным работам, которые совершенно не принимали во внимание Линины интересы. Она с трепетом смотрела, как хорошие консервы, куски вырезки вынимаются из холодильника для случайных гостей. Да, случайных. Сегодня одни, завтра другие. И отнюдь не товарищей по партии или хотя бы по общему делу. И она не хотела зависеть от их прожорливости. Она хотела иметь возможность подойти и съесть конфету, когда это ей захочется. Ее невероятно раздражало это типично российское, с которым большевики когда-то боролись, но которое теперь победило во многом и коммунистов тоже, типично российское наплевательство на труд и результаты труда, нежелание видеть, откуда что берется, непонимание, что продукт есть результат труда и что, в частности, эти продукты, которые она получает, не с неба валятся. А Лина и ее случайные гости, приходившие поесть на дармовщинку, не желали понимать: есть продукты — сожрут, не задумавшись, откуда они; нету — ворчат и ругают советскую власть, не понимая, что эта власть — народная, их власть, что они сами должны лучше работать, чтобы было больше продуктов. Совсем как пещерные люди, снова подумала она, поедавшие в три дня мамонта, а потом неделями голодавшие. Когда она думала о пещерных людях, в голове ее воспроизводилась картинка из учебника истории, на которой были изображены низколобые волосато-мохнатые люди, пляшущие вокруг костра и размахивающие суковатыми дубинками и огромными костями, которые они только что грызли.
У нее першило в горле, что заставляло ее откашливаться и отхаркиваться, и мучили газы, больше ничего не болело, только неверность движений и головокружение, да еще она опять забыла, зачем встала и что собиралась делать. Она почувствовала, что халат ей неудобен в рукавах и теснит спину и грудь. Она провела рукой по пуговицам и нащупала, что он неправильно застегнут, наискосок. «Лина приходила, наверняка видела, но ничего не сказала. Надоело ей со мной возиться». Она перестегнула, но стало еще хуже, еще неудобнее. Тогда сызнова расстегнула все пуговицы и почти неслушающимися пальцами, аккуратно, пуговицу за пуговицей, застегнула его, каждый раз проверяя последовательность и порядок. Стало удобно. Тогда она вернулась за стол, так и не вспомнив, зачем подходила к шкафу и уже забыв о съеденной конфете.
Она сидела за столом и не знала, что писать. Надо собраться с силами и с мыслями. Ведь она сильная. Она одна, бесконечно одинокая, все ее забыли, но она сильная. Она все сумеет. Надо попросить Илью, друга Владлена, отнести письмо в ЦК. Он это сделает. И дочь приедет. И тогда она не будет одна. Она будет заботиться о дочери. У нее есть еще возможности и силы, чтобы обеспечить свою единственную дочь. Она всегда все делала сама. Только письмо попросит отнести Илью. Он приветливый и все сделает. Илья хороший, верный парень, друг Владлена, он ее не забывает, навещает ее. Эта дура, Лина, хочет завести с ним роман. Нет, хочет замуж. Она все видит, она хоть и старая, но все видит. Она сильная. Сама всего добивалась. Как она училась! В гимназии, в условиях самодержавия, когда евреев ненавидело царское правительство, она получила золотую медаль. Потому что евреи это народ письменного слова, народ Книги. Для нее такой Книгой стал Маркс. А не Талмуд с Ветхим Заветом. Уже отец был равнодушен к Талмуду. Но зато знал почти наизусть книгу Сармьенто. Это тоже любовь к Книге. У Лины такой любви нет. А у Пети есть. Он похож на нее, на свою бабушку. А она сильная. Она и сейчас еще многое может, несмотря на возраст. Лина так не сможет. Лина — лентяйка. А она до этого приступа не только сама себе обед готовила, но сама себя обстирывала. Чтоб сохранить фигуру и здоровье, следила за собой. Утренняя гимнастика, диета, разгрузочные дни на яблоках, чтоб очистить желудок и толстую кишку. Они, и Владлен в том числе, думали, что она о себе заботится. А она о них заботилась. Не хотела быть им в тягость. А теперь ей плохо, она не может, как раньше, а все забыли, что столько лет она была самодостаточна и, чем могла, им помогала. Никто к ней не едет. Никто не хочет принести жертву. Искупить ее этой жертвой у грозного, неведомого Бога. Как это делали древние греки и древние евреи. Она хочет умереть. И чем скорее, тем лучше. Пусть принесут ради нее какую-нибудь жертву. Чтоб она умерла. Она не любит от кого-нибудь зависеть. Пусть лучше от нее зависят. Она всегда жила, чтоб приносить пользу ближним. Дурацкий Эдип (она помнила его имя со времен гимназии) думал, что, когда он умрет, то там, где его похоронят, будет тому месту удача. Чепуха. Человек должен действовать и приносить пользу, пока жив. А потом умереть. Умереть, а не уснуть, как говорил Гамлет. Безо всяких сновидений. Ведь и без того, прав Кальдерон, именно жизнь есть сон, ля бида эс суэнъо. Особенно перед смертью это ясно. Теперь пришла пора умирать, а она не умирает. А человек живет только, пока сам себя обслуживает, сам о себе заботится.
