— Нет, нет, иду. У меня бумаги рассыпались, я их подбирал, — от неловкости задержки соврал он.
Было уже около четырех: садясь за стол, Илья украдкой глянул на стенные часы над холодильником, но так, чтоб Лина не заметила и не обиделась. До дома ему отсюда около часа езды, так что еще часа четыре-пять верных в его распоряжении есть: работа до шести, часа два или три можно на «стекляшку» свалить, да еще час от работы ехать. Поразительно было то (чего он в юности стыдился, чему ужасался в себе, но потом заметив подобное же у других, стал и себе прощать), что, когда он говорил о высоком, он действительно верил в свои слова, высказывая продуманное и прочувствованное, но это не мешало ему одновременно, если можно так выразиться, мыслить физиологически, как бы прямо плотью, более того, свой духовный ум использовать на потребу плоти. Особенно спьяну это легко уживалось, но ведь если можно совместить водку с высокими разговорами, где теряются причины и следствия, отчего бы не совместить с высокой материей и юбку. Он фыркнул и помотал головой, вчуже ужасаясь этому нашествию нечистых мыслишек.
— Ну, слушайте. Это из статьи о Гёте и Толстом, — он зажал пальцем страницу в толстом темно-кирпичном томе, чтоб не отлистнулась, и голосом выделил цитату: «Западно-марксистский чекан, озаривший ясным светом великий переворот в стране Толстого (подобно всякому свету, озаряющему покров вещей), не мешает нам усмотреть в большевистском перевороте конец Петровской эпохи — западно-либеральствующей европейской эпохи в истории России, которая с этой революцией снова поворачивается лицом к Востоку. Отнюдь не европейски-прогрессистская идея уничтожила царя Николая. В нем уничтожили Петра Великого, и его падение расчистило перед русским народом путь не на Запад, а возвратный путь в Азию». Ну и так далее. Там он пишет о конце буржуазно-гуманистической эпохи во всем мире. Вот написано черт-те когда, у нас уже двадцать лет как опубликовано, еще в шестидесятом, а все прочитать не умеем, просто не видим этих слов, потому что сами к этому пониманию не подошли. Но если Манн прав и конец гуманистической эпохи уже наступил, то мы и в самом деле живем в начале неизвестной эры, хотя и объявляем себя наследниками предыдущей, пользуемся вроде бы выработанными в прошлом столетии понятиями, но сами-то пытаемся вырваться из исторического процесса, убежать от него, противопоставить себя всему прошлому. «Клячу истории загоним!» — Маяковский общее умонастроение выразил. Поразительно, что все, что я говорю и что кажется инакомыслием, говорит и наша пропаганда. Только она не замечает, что пытается совместить несовместимое. Ведь официально мы заявляем, что с Октября наступила новая эра, поясняя при этом, что она отрицает в прошлом дурное, развивая лучшие гуманистические традиции. Но это прямая ложь. И доказательство тому принятое у нас сочетание несочетаемых по своему внутреннему смыслу понятий, где одно слово сводит на нет другое. Например: гуманизм — хорошее слово, но вот к нему пристегнуто определение «воинствующий» или «социалистический», и нам ясно, что гуманизма как такового не существует: нашему словосочетанию могут противостоять только такие же мерзкие — буржуазный гуманизм, абстрактный гуманизм, а то еще и гнилой гуманизм. Хотя нет — «гнилой» у нас либерализм! Вместо пацифизма, за который выступали лучшие и благороднейшие умы, у нас появился опять-таки буржуазный пацифизм, и существительное сразу стало ругательным. Могу назвать с десяток таких словосочетаний, которые стали штампами, в них не вдумываются, а в них заключен секрет идеологического мифотворчества. Вот послушайте, вслушайтесь: «демократический централизм»… тот же «воинствующий гуманизм»… «диалектический материализм»… «социалистический реализм»… «партийное просвещение»… «коммунистическая нравственность»… «научная идеология»… Замечу для неграмотных, что, по Марксу, идеология и наука понятия прямо противоположные, и все наши философы попусту бьются, доказывая их единство… Но дальше: «социалистическое правосознание»… «непримиримая борьба за мир»… «партийная совесть»… «отмирание государства по мере его укрепления»… «коллективистский тип личности»… «марксистско-ленинское мировоззрение»… наконец, «Советская Россия», с которой началось это рассуждение. Но самое страшное, что все эти взаимоисключающие сочетания абсолютно точно описывают реальность. В формах реализма — пропаганда социалистической доктрины, вот вам и социалистический реализм; под видом гуманизма — проповедь насилия, вот и воинствующий гуманизм; и вместо совести — веление партии, вот тебе и коммунистическая нравственность и партийная совесть… И так далее, — Илья разгорячился и снова вытер лоб. — И это не просто путь на Восток, отказ от западного образа жизни, однозначный возврат в допетровскую эпоху. Хотя все это есть. Но мы на самом деле живем в качественно новую эпоху. Какую позицию сегодня избрать? Не знаю. Манну было хорошо: он объявил себя певцом закатной эпохи гуманизма и заковался весь в броню из интеллекта и библиотечной премудрости. А сейчас и броня интеллектуализма вполне пробиваема, да и куда западным интеллектуалам до наших проблем…
— До ваших алкогольных проблем? — перебила его словесный напор Лина, мягко улыбаясь.
— Ах ты, язва! Ну смейся, смейся, а наверно на взгляд европейцев мы похожи, ну, если бы европейцы были римлянами, тогда мы напоминали бы романизированных галлов или германцев. Романизация затронула только узкий слой окраинных народов, так и нас цивилизация. Не об этом ли весь Чаадаев?.. — Илья повернулся к Лине. — Я тебе отвечу. Это не просто алкогольные проблемы, это стиль жизни и мышления. У нас похваляются, что приезжим западникам и штатникам очень нравится наш образ жизни, манера нашего общения, потому, де, что у нас интеллектуальные разговоры о Боге и об истории сопровождаются большой водкой и песнями под гитару до утра, а у них, к сожалению, это невозможно: это разные слои — те люди, которые пьют, не ведут интеллектуальных разговоров, а наоборот. И там с каким-нибудь профессором, который считается серьезным ученым и мыслителем, не нарежешься до блевотины, а у нас запросто. Но это не потому, что на Западе профессура чванная, и не потому, как говорят, что мы себя не уважаем, еще как уважаем и гордимся этим своим пьянством, а потому что нашим нынешним интеллектуалам сказать нечего, если попробовать, к примеру, нашу пьяную невнятицу перевести в осмысленную письменную речь, в Слово. Не могу себе представить Чаадаева, Флоренского, Кавелина, Вернадского, пьяно икающими за столом. Потому и общаемся мы в основном с приезжей шпаной, наполовину недоучившимися студиозусами. И дело в том, что все наши рассуждения о высоком не результат продуманности, а скорее нахватанности, где-то слышали, что-то прочитали, но не сами придумали, сами в лучшем случае чего-то почувствовали. Я, признаться, нынешнюю русскую интеллигенцию не то что терпеть не могу, я ее ненавижу. И себя, разумеется, в том числе. Только болтать умеем. А еще плетем, что на Западе все ожирели, бездуховны, выпить как следует не умеют, а мы и пьем, и о Боге, и о черте, и о власти… поболтать готовы. А ведь все идейки о Боге и черте, истории и государстве тоже, по совести говоря, с Запада понаперли. Кто у нас считается умным? Кто сумел какого-нибудь западного мыслителя пересказать. Так что все наши философы, из умнейших, я имею в виду, всего лишь не очень прилежные читатели Хайдеггера, Ясперса, Сартра, Леви-Стросса, Фрейда, Юнга, Фромма, Левинаса, Фуко, желательно, чтобы тексты их не были переведены на русский, чтобы информационный полупересказ заменил размышления. Причем вся подлость еще и в том, что этот пересказ подается под видом критики. Ведь вся наша философия давно бы заглохла без западных инъекций и идей. Но там, де, зато бездуховность, каждый сидит в своем дому, мой дом — моя крепость, не общается, как мы, с кем попало, не пьянствует, с ним не посидишь всю ночь напролет, беседуя о матеръях важных, будет ссылаться на какую-то там завтрашнюю работу — по нашим понятиям, скучные люди. Но я так думаю, что если бы к Хайдеггеру или Ясперсу каждый вечер закатывались пьяные компании с болтовней, водкой и песнями до утра, то московским интеллектуальным алкоголикам их уже цитировать бы не пришлось. Потому что жить так, как мы живем, значит никогда ничего не создать.
