— Именно. Приходит и говорит: «Дети мои, мне плохо, я умираю…» — «Папа, что с вами?» — «Ох, я умираю. Лектор сказал, лучше бы я этого не слышал, что вселенная погибнет через миллион лет. Ох, бедные мои внуки и правнуки! Ох!» — «Да не через миллион, папа, вы ошиблись, через миллиард» — «А? Что? Через миллиард? В это можно верить? В таком случае мне уже лучше». Вот это масштабы восприятия бытия!
Петя хихикнул, Лина криво улыбнулась, встала, подошла к плите.
— Ладно. Хватит. Конец света еще не наступил, и мы обедаем. Ты чего хочешь?
— Я-то?.. — Илья посмотрел на нее в упор. Снова запунцевев, она сказала:
— Суп будешь? Или сразу второе?
— Давай и того, и другого, но лучше по очереди, — улыбнулся Илья, не отрывая от нее глаз. «Интересно, когда Петя уйдет и вообще уйдет ли?» — подумал он, а вслух продолжал свои рассуждения, благо, что и в самом деле об этом думал, а Лина любила его слушать: своего рода сублимация.
— А конец света — не такая уж простая тема. Человечество ждет этого конца уже несколько тысячелетий. Правда, пока безуспешно, несмотря на постоянное к нему приближение.
Лина поставила перед ним тарелку, полную супа. Налила немного в свою, села. Он съел несколько ложек и продолжал:
— Чего стоило хотя бы великое переселение народов! Дикари, варвары с Востока, словно из неведомого котла выплеснувшиеся народы, вдруг хлынули по всей Евразии, ну и цель была — богатый цивилизованный Рим и романизированные его окраины. А Рим, как и положено прото демократическому государству, — во внутренних противоречиях, да еще усвоил в тот момент странную религию, придуманную маленьким народцем со склонностью к надличному Богу. И вот Рим варвары победили, а эта религия зато покорила их, одолела, и за десяток столетий сумела покрыть тонкой пленкой гуманности разлившееся и разбушевавшееся море варварства. Но не везде это удалось. Кое-где произошел откат к дохристианскому периоду. Наиболее явно в фашистской Германии и сталинской России. И хотя Роза Моисеевна и твердит о конце света, боится его, она и ее сподвижники по партии немало сил положили, чтоб эту пленку разодрать, во всяком случае в России. Тем самым снова всех поставив перед концом света.
— Ты говори, говори, — перебила его Лина, — но ешь при этом.
Илья снова послушно проглотил несколько ложек супа.
— Но вот что интересно, — он поднял вверх ложку, — исторический парадокс в том состоит, что народ, давший миру христианство, привнесший в мир идеи гуманизма, снова дал людей, по силе своей и страсти равных библейским пророкам и евангельским апостолам, которые оказались среди разрушителей христианства, хотя на свой лад эта идея личности в новом учении сохранялась, заземлялась, обмирщалась, но кто это понял? Последователи не обмирщали, а умерщвляли христианство.
— Дядя Илья, каких пророков вы имеете в виду?
— Извини, дорогой, заговорился. Ну хотя бы Маркса, Троцкого и Ленина. Ленин, конечно, не чистый еврей, но о его еврейской четвертушке нельзя забывать. Вообще, в нем слились четыре крови — народов, что характерно, когда-то правивших Русью и славянами: немцев (тут тебе и варяги и династия Романовых), татар (двухсотлетнее иго), калмыков и евреев (верхушка и субстрат хазарского каганата). Наши славянофилы ведь уверяют, что хазары правили Русью до того, как она стала Русью. Вот эти люди и вызвали вторжение варваров, но не внешнее, не горизонтальное, а внутреннее, вертикальное, как определял испанец Ортега-и-Гассет…
Илья говорил как продуманное, так и услышанное, ухваченное от кого-то, не различая меж чужим и своим, лишь бы шло на пользу рассуждениям. Он хотел когда-то так беседовать с сыном, чтоб Антон воспринимал умные идеи не опосредованно, как чужие, — через учебники, преподавателей, книги, а как нечто живое, сегодня актуальное, от отца. Сообразив вдруг это, он с болью в левой стороне груди подумал: «Предаю сына. Все, что я говорю, он должен первый слышать». И снова вспомнил Саллюстия «О заговоре Каталины»: как Катилина, чтоб жениться на возлюбленной, убил сына, потому что та не хотела иметь в доме пасынка. «Избави Бог от древнеримских страстей», — испуганно сказал он себе, поднял глаза и с удивлением и тут же возникшем чувством усталости увидел, что Петя насторожился и насупился, а Лина, раздувая свои ноздри уздечкой, словно позируя перед кем-то, сказала:
— Ты, конечно, очень умный, мне с тобой не совладать, но все это похоже на старую песню, что жиды погубили Россию. Хочу тебе напомнить, что я отчасти тоже принадлежу к этому племени, да и Петя, а твой друг Владлен — чистокровный еврей.
Она снова была в том своем частом состоянии вздорности, когда демонстрировала, какая она несчастная и одинокая: тут она могла напортить себе житейски бесконечно. Да к тому же что-то ведь должно быть у человека, за что он может бороться, что защищать. Когда идей нет — остается национальность. «Ну уж хотя бы не передо мной выпендривалась, — уныло подумал Илья, опустив голову (его желания отодвигались на неопределенный срок). — Это как выказывать презрение партии через дурацкого Саласу». Опять надо было говорить, можно было подумать, что Лина нарочно вызывает его на рассуждения, ей нравилось, когда он вещал нечто, как нравились когда-то тургеневским героиням ламентации их избранников.
— Послушай, — строго сказал Илья, — не люблю ерунды, — такую менторскую манеру он давно выбрал себе для разговора с женщинами в трудных ситуациях. — Ведь ты же прекрасно знаешь, что я считаю русскую революцию прежде всего русской. И сейчас я говорил прежде всего о грандиозном историческом парадоксе, быть может, даже не историческом, а мистическом. Помнишь. Иван Карамазов говорил, что своим эвклидовым умом он не в состоянии понять неэвклидову логику и мудрость Священного писания?..
Илья вытер пьяный пот со лба, а Лина кивнула, хотя «Братьев Карамазовых» не читала, но, как всякая интеллигентная женщина, много об этом романе слышала и кино смотрела, так что получалось, что почти даже и читала.
— Он не в состоянии понять неэвклидову мудрость. Неэвклидову математику разработал Лобачевский, о чем Достоевский наверняка знал. Но, говорят, что Лобачевский был крещеный еврей. Скорее всего, это вранье, но очень характерное. Эвклидова геометрия касается наших земных дел, так сказать, быта, не эвклидова тянет в горние просторы, речь идет уже о высшем бытии. И считается почему-то, что это земное притяжение преодолел великий сын еврейской девы Марии, а потому только дети этого племени способны к такому прорыву. Если же я назову имя еще одного гениального еврея — Альберта Эйнштейна, тоже преодолевшего земную физику Ньютона, то перед нами налицо две точки, а то и три, если вспомнить Библию, позволяющие провести прямую линию, которая позволяет уловить некую закономерность.
— Например? — спросила, взглянув непонимающе, но как бы уже тянулась всем существом к говорившему.
— Я имею в виду, что это племя, не знаю, избранное Богом или Дьяволом, а может, инопланетянами, может, сами они инопланетяне, работает на трансцендентальных идеях, тащит за собой человечество из мирного уюта полуживотной жизни, а то и прямо из людоедской, варварской — в разреженные выси духа, где человек становится человеком, свободным и самостоятельным. И они, представители этого племени, вовлекли, втянули все человечество в свои духовные распри. Никогда споры между кантианцами или гегельянцами не принимали такой остроты, как между христианами, марксистами, фрейдистами, троцкистами, ленинцами… Будто не об идеях спорили, а о самой сути жизни, да жизнью за эти идеи и платили. Назовите мне хоть одного кантианца, пожертвовавшего жизнью за свои убеждения! — Илья перевел дух, сообразил, что сказал и добавил. — За мои речи меня возненавидят и сионисты, и антисемиты, как, впрочем, и те, и другие могут надергать для себя подходящих соображений. Хорошо, что не слышат.
